|
|
|
|
Автопортрет, 1867 |
Неизвестная, 1883 |
52,7*44 см.; холст, масло |
75,5*99 см.; холст, масло |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
587*720
px |
1000*779
px |
|
|
Христос в пустыне, 1872 |
Портрет Дмитрия Ивановича Менделеева, 1878
|
180*210 см.; холст, масло |
90*72 см.; холст, масло |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Музей Менделеева, Государственный университет,
Санкт-Петербург, Россия |
1000*883
px |
717*1000
px |
"...есть один момент в жизни
каждого человека, ...когда на него находит раздумье - пойти
ли направо или налево, взять ли за Господа Бога рубль или не
уступать ни шагу злу. Итак, это не Христос... Это есть выражение
моих личных мыслей" (И.Н.Крамской в письме к писателю В.М.Гаршину) |
|
|
Портрет художника Ивана Ивановича Шишкина,
1880 |
Портрет художника Ивана Ивановича Шишкина,
1873 |
115.5*83,5 см.; холст, масло |
110,5*78 см.; холст, масло |
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург,
Россия |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
742*1000
px |
711*1000
px |
|
|
Портрет Павла Михайловича Третьякова, 1876 |
Портрет Анны фон Дервиз, 1881 |
59*49 см.; холст, масло |
|
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Художественная галерея,
Львов, Украина |
781*1000
px |
737*1000
px |
|
|
Портрет философа Владимира Сергеевича Соловьёва,
1885-1886 |
Портрет писателя Льва Николаевича Толстого,
1873 |
113*94 см.; холст, масло |
98*79,5 см.; холст, масло |
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург,
Россия |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
838*1000
px |
771*1000
px |
Лев
Николаевич Толстой "Анна Каренина" (5 часть)
Глава IX.
...Вронский взглянул тоже в окно и в глаза Анны и, тотчас
же оборотившись к Голенищеву, сказал :
- А ты знаешь этого Михайлова?
- Я его встречал. Но он чудак и без всякого образования. Знаете,
один из этих диких новых людей, которые теперь часто встречаются;
знаете, из тех вольнодумцев, которые d'emblee(1) воспитаны
в понятиях неверия, отрицания и материализма. Прежде, бывало,
- говорил Голенищев, не замечая или не желая заметить, что
и Анне и Вронскому хотелось говорить, - прежде, бывало, вольнодумец
был человек, который воспитался в понятиях религии, закона,
нравственности и сам борьбой и трудом доходил до вольнодумства;
но теперь является новый тип самородных вольнодумцев, которые
вырастают и не слыхав даже, что были законы нравственности,
религии, что были авторитеты, а которые прямо вырастают в
понятиях отрицания всего, то есть дикими. Вот он такой. Он
сын, кажется, московского камер-лакея и не получил никакого
образования. Когда он поступил а Академию и сделал себе репутацию,
он, как человек неглупый, захотел образоваться. И обратился
к тому, что ему казалось источником образования, - к журналам.
И понимаете, в старину человек, хотевший образоваться, положим
француз, стал бы изучать всех классиков : и богословов, и
трагиков, и историков, и философов, и, понимаете, весь труд
умственный, который бы предстоял ему. Но у нас теперь он прямо
попал на отрицательную литературу, усвоил себе очень быстро
весь экстракт науки отрицательной, и готов. И мало того :
лет 20 тому назад он нашёл бы в этой литературе признаки борьбы
с авторитетами, с вековыми воззрениями, он бы из этой борьбы
понял, что было что-то другое; но теперь он прямо попадает
на такую, в которой даже не удостоивают спором старинные возрения,
а прямо говорят : ничего нет, evolution(2), подбор, борьба
за существование - и всё...
(1) сразу (франц.)
(2) эволюция (франц.)
Глава X.
...Посетители, разочарованные уже вперед рассказом Голенищева
о художнике, ещё более разочаровались его внешностью. Среднего
роста, плотный, с вертлявой походкой, Михайлов, в своей коричневой
шляпе, оливковом пальто и узких панталонах, тогда как уже
давно носили широкие, в особенности обыкновенностью своего
широкого лица и соединением выражения робости и желания соблюсти
своё достоинство, произвёл неприятное впечатление...
Глава XI.
...Он часто слышал это слово техника и решительно
не понимал, что такое под этим разумели. Он знал, что под
этим словом разумели механическую способность писать и рисовать,
совершенно независимую от содержания. Часто он замечал, как
и в настоящей похвале, что технику противополагали внутреннему
достоинству, как будто можно было написать хорошо то, что
было дурно. Он знал, что надо было много внимания и осторожности
для того, чтобы, снимая покров, не повредить самого произведения,
и для того, чтобы снять все покровы; но искусства писать,
техники тут никакой не было. Если бы малому ребёнку или его
кухарке также открылось то, что он видел, то и она сумела
бы вылущить то, что она видит. А самый опытный и искусный
живописец-техник одною механическою способностью не мог бы
написать ничего, если бы ему не открылись прежде границы содержания...
Глава XII.
...Они говорили о Михайлове и его картинах. Слово талант,
под которым они разумели прирождённую, почти физическую способность,
независимую от ума и сердца, и которым они хотели назвать
всё, что переживаемо было художником, особенно часто встречалось
в их разговоре, так как оно им было необходимо, для того чтобы
называть то, о чём они не имели никакого понятия, но хотели
говорить. Они говорили, что в таланте ему нельзя отказать,
но что талант его не мог развиться от недостатка образования
- общего несчастия наших русских художников...
Глава XIII.
...В чужом доме и в особенности в палаццо у Вронского
Михайлов был совсем другим человеком, чем у себя в студии.
Он был неприязненно почтителен, как бы боясь сближения с людьми,
которых он не уважал. Он называл Вронского - ваше сиятельство
и никогда, несмотря на приглашения Анны и Вронского, не оставался
обедать и не приходил иначе, как для сеансов. Анна была более,
чем к другим, ласкова к нему и благодарна за свой портрет.
Вронский был с ним более чем учтив и, очевидно, интересовался
суждением художника о своей картине. Голенищев не пропускал
случая внушать Михайлову настоящие понятия об искусстве. Но
Михайлов оставался одинаково холоден ко всем. Анна чувствовала
по его взгляду, что он любил смотреть на неё; но он избегал
разговоров с нею. На разговоры Вронского о его живописи он
упорно молчал и так же упорно молчал, когда ему показали картину
Вронского, и, очевидно, тяготился разговорами Голенищева и
не возражал ему.
Вообще Михайлов своим сдержанным и неприятным, как бы враждебным,
отношением очень не понравился им, когда они узнали го ближе.
И они рады были, когда сеансы кончились, в руках их остался
прекрасный портрет, а он перестал ходить...
|
|
|
Николай Алексеевич Некрасов в период "Последних
песен",
1877-1878 |
Портрет писателя Александра Сергеевича Грибоедова,
1873 |
105*89 см.; холст, масло |
66*57 см.; холст, масло |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
801*1000
px |
864*1000
px |
|
|
Портрет Александра III |
Русалки, 1871 |
|
88*132 см.; холст, масло |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
701*1000
px |
1000*649
px |
"Русалки"
была написана под впечатлением прочтения
"Майской ночи" Николая Васильевича Гоголя.
Н.В.Гоголь "Вечера на хуторе близ Диканьки"
(Часть 1. Майская ночь, или Утопленница. V. Утопленница)
Не беспокоясь ни о чём, не заботясь о разосланных погонях,
виновник всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому
и пруду. Не нужно, думаю, сказывать, что это был Левко. Чёрный
тулуп его был расстегнут. Шапку держал он в руке. Пот валил
с него градом. Величественно и мрачно чернел кленовый лес,
стоявший лицом к месяцу. Неподвижный пруд подул свежестью
на усталого пешехода и заставил его отдохнуть на берегу. Всё
было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья.
Непреодолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы; усталые
члены готовы были забыться и онеметь; голова клонилась...
"Нет, эдак я засну ещё здесь!" - говорил он, подымаясь
на ноги и протирая глаза. Оглянулся : ночь казалась перед
ним ещё блистательнее. Какое-то странное, упоительное сияние
примешалось к блеску месяца. Никогда ещё не случалось ему
видеть подобного. Серебряный туман пал на окрестность. Запах
от цветущих яблонь и ночных цветов лился по всей земле. С
изумлением глядел он в неподвижные воды пруда : старинный
господский дом, опрокинувшись вниз, виден был в нём чист и
в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели весёлые
стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стёкла мелькала позолота.
И вот почудилось, будто окно отворилось. Притаивши дух, не
дрогнув и не спуская глаз с пруда, он, казалось, переселился
в глубину его и видит : наперёд белый локоть выставился в
окно, потом выглянула приветливая головка с блестящими очами,
тихо светившими сквозь тёмно-русые волны волос, и опёрлась
на локоть. И видит : она качает слегка головою, она машет,
она усмехается... Сердце его разом забилось... Вода задрожала,
и окно закрылось снова. Тихо отошёл он от пруда и взглянул
на дом : мрачные ставни были открыты; стёкла сияли при месяце.
"Вот как мало нужно полагаться на людские толки, - подумал
он про себя, - Дом новёхонький, краски живы, как будто сегодня
он выкрашен. Тут живёт кто-нибудь", - и молча подошёл
он ближе, но всё было в нём тихо. Сильно и звучно перекликались
блистательные песни соловьев, и когда они, казалось, умирали
в томлении и неге, слышался шелест и трещание кузнечиков или
гудение болотной птицы, ударявшей скользким носом своим в
широкое водное зеркало. Какую-то сладкую тишину и раздолье
ощутил Левко в своём сердце. Настроив бандуру, заиграл он
и запел :
Ой ти, мiсяцю, мiй мiсяченьку!
I ти, зоре ясна!
Ой, свiтiть тампо подвiр'i,
Де дiвчина красна.
Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение
видел он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне.
Длинные ресницы её были полуопущены на глаза. Вся она была
бледна как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна!
Она засмеялась... Левко вздрогнул.
- Спой мне, молодой казак, какую-нибудь песню! - тихо молвила
она, наклонив свою голову набок и опустив совсем густые ресницы.
- Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?
Слёзы тихо покатились по её бледному лицу.
- Парубок, - говорила она, и что-то неизъяснимо трогательное
слышалось в её речи. - Парубок, найди мне мою мачеху! Я ничего
не пожалею для тебя. Я награжу тебя. Я тебя богато и роскошно
награжу! У меня есть зарукавья, шитые шёлком, кораллы, ожерелья.
Я подарю тебе пояс, унизанный жемчугом. У меня золото есть...
Парубок, найди мне мою мачеху! Она страшная ведьма : мне не
было от неё покою на белом свете. Она мучила меня, заставляла
работать, как простую мужичку. Посмотри на лицо : она вывела
румянец своими нечистыми чарами с щёк моих. Погляди на белую
шею мою : они не смываются! они не смываются! они ни за что
не смоются, эти синие пятна от железных когтей её. Погляди
на белые ноги мои : они много ходили; не по коврам только,
по песку горячему, по земле сырой, по колючему терновнику
они ходили; а на очи мои, посмотри на очи : они не глядят
от слёз... Найди её, парубок, найди мне мою мачеху!..
Голос её, который вдруг возвысился, остановился. Ручьи слёз
покатились по бледному лицу. Какое-то тяжёлое, полное жалости
и грусти чувство спёрлось в груди парубка.
- Я готов на всё для тебя, моя панночка! - сказал он сердечном
волнении, - но как мне, где её найти?
- Посмотри, посмотри, - быстро говорила она, - она здесь!
она на берегу играет в хороводе между моими девушками и греется
на месяце. Но она лукава и хитра. Она приняла на себя вид
утопленницы; но я знаю, но я слышу, что она здесь. Мне тяжело,
мне душно от ней. Я не могу чрез неё плавать легко и вольно,
как рыба. Я тону и падаю на дно, как ключ. Отыщи её, парубок!
Левко посмотрел на берег : в тонком серебряном тумане мелькали
лёгкие, как будто тени, девушки в белых, как луг, убранный
ландышами, рубашках; золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали
на их шеях; но они были бледны; тело их было как будто сваяно
из прозрачных облак и будто светилось насквозь при серебряном
месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему ближе. Послышались
голоса.
- Давайте в ворона, давайте играть в ворона! - зашумели все,
будто приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек воздушными
устами ветра.
- Кому же быть вороном?
Кинули жребий - и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся
разглядывать её. Лицо, платье - всё на ней такое же, как на
других. Заметно только было, что она неохотно играла эту роль.
Толпа вытянулась вереницею и быстро перебегала от нападений
хищного врага.
- Нет, я не хочу быть вороном! - сказала девушка, изнемогая
от усталости, - Мне жалко отнимать цыплёнков у бедной матери!
"Ты не ведьма!" - подумал Левко.
- Кто же будет вороном?
Девушки снова собрались кинуть жребий.
- Я буду вороном! - вызвалась одна из средины.
Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и смело
гналась она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы
изловить свою жертву. Тут Левко стал замечать, что тело её
не так светилось, как у прочих : внутри его виделось что-то
чёрное. Вдруг раздался крик : ворон бросился на одну из вереницы,
схватил её, и Левку почудилось, будто у ней выпустились когти
и на лице её сверкнула злобная радость.
- Ведьма! - сказал он, вдруг указав на неё пальцем и оборотившись
к дому.
Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую
ворона.
- Чем наградить тебя, парубок? Я знаю, тебе не золото нужно
: ты любишь Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на
ней. Он теперь не помешает; возьми, отдай ему эту записку...
Белая ручка протянулась, лицо её как-то чудно засветилось
и засияло... С непостижимым трепетом и томительным биением
сердца схватил он записку и... проснулся. |
|
|
Неутешное горе, 1884 |
Мельник, 1873 |
228*141 см.; холст, масло |
73,5*58 см.; холст, масло |
Государственная Третьяковская галерея, Москва,
Россия |
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург,
Россия |
608*1000
px |
788*1000
px |
|