Талант, талант и ещё много других вещей - вот о чём стоит говорить.

Пишу тебе скверным пером, с головой же совсем худо, поэтому в глазах у меня двоится, и я просто выхожу из себя. У меня масса планов; мне хотелось бы что-нибудь совершить и... но пока всё ещё так туманно. Полнейший хаос, каша, навозная куча, которая, может быть, родит из себя какие-то жемчужные зёрна. Молю небо о том, чтобы стать великим и чтобы оно сделало великим и тебя. От всей души желаю тебе этого, равно как и доброй ночи. Ортис, Тальма, Пуссен!.. Эти люди, друг мой, подлинные гении.

Люблю тебя всем сердцем.

Получил твоё письмо только вчера вечером. Уже никто давно не ездил отсюда в Манль за почтой, а я, не подумав об этом, объяснял всё твоим молчанием и находил, что оно слишком затянулось. Эгоистичный друг! Я забыл, как долго пришлось тебе ждать от меня скупого письмеца, полного ничтожных мелочей, и в нетерпении своём уже принялся писать, требуя от тебя ответа. Теперь ответ пришёл. С почты мне привезли 4 письма, и я тут же просмотрел адреса, но не увидел твоего почерка. Поставь себя на минуту в моё положение и представь себе, что я должен был почувствовать. Я стал вскрывать конверты и, когда дошёл до твоего, ощутил, как застучало у меня сердце. Медля начать чтение, я глядел на твоё письмо, словно молодой кот, играющий со своей добычей. Я с восторгом рассматривал дорогой мне почерк, который прямо на глазах становился всё отчётливей и убористей, как это всегда бывает с письмами тех, кого мы любим... Ты просто сумасшедший! Сердце, которое всегда говорит у тебя громче, нежели разум, вводит тебя в заблуждение насчёт написанного - простого и справедливого. Письмо твоё красноречиво, потому что прав Иисус Христос - уста говорят от избытка сердца, - а сердце твоё, уверен, было переполнено, как переполнено оно у меня, когда я пишу тебе. Но поостерегись и не поддавайся ему. Читая иные строки твоего письма, я невольно приходил в нежное негодование, и сейчас мне остаётся лишь нежно упрекнуть тебя, мой бедный друг : ты знаешь меня не лучше, чем самого себя, или я сам себя плохо знаю. По крайней мере, между нами не должно быть места притворству и мелкому самолюбию, от которых я, как ты помнишь, частенько был несвободен и сам, хотя всё это быстро проходило. Это не значит, что я не считаю себя кое на что способным, но то, о чём пишу тебе, не скажу никому. Ведь это такая тайна, что с ней - уверен в этом - отчасти знаком лишь ты, да и то потому, что я из тщеславия рассказывал тебе иногда о себе. Но всё это очень далеко от детских мечтаний о золотой ветви, сорвать которую дано лишь избранникам судьбы, и, пишучи эти строки, я кажусь себе таким поистине смешным, что мне хочется их уничтожить и забыть, забыть так же, как те места твоего письма, которые пробуждают во мне подобные мысли.

Представь себе, что твоё письмо попало в руки кого-нибудь, кто знает меня. Какой взрыв хохота! Какие сострадательные взгляды! Не сомневаюсь, мой друг, что огорчил тебя : я ведь уверен, что ты любишь меня, а значит, мысль о том, что над твоим другом смеются, не может не возмутить тебя, равно как она возмущает меня. Мы - добрые друзья, так что нам до гениальности? Если она нам и дарована, для нас лучше всего не знать об этом до тех пор, пока не придёт охота её проявить.

Счастье человека, чувствующего природу, состоит в том, чтобы её воспроизводить. Следовательно, стократ счастлив тот, кто отражает её, как зеркало, даже не замечая этого, кто делает своё дело ради самого дела, а не из притязаний на первенство. Это благородное самоотречение характерно для всех подлинно великих людей, основоположников в искусстве. Я представляю себе великого Пуссена в его уединении, наслаждающегося изучением человеческого сердца, окружённого шедеврами древности и не думающего ни об академиях, ни о пенсиях Ришелье. Я представляю себе Рафаэля в объятиях возлюбленной, который переходит от Форнарины к "Святой Цецилии", создаёт великолепные картины и композиции так же естественно, как другие дышат и разговаривают, и делает это, подчиняясь лишь сладостному вдохновению и ни за чем не гонясь. О друг мой, размышляя об этих великих примерах, я особенно остро чувствую, как далёк я не только от их божественного разума, но и от скромной непосредственности. Научи меня подавлять честолюбивые порывы и, когда я вновь обрету счастье видеть тебя, не дай мне сойти со смиренной и твёрдой дороги, которую я себе начертал.

Не могут без удовольствия думать о встрече с тобой, У нас накопилось много безмерно важного, что нужно сказать друг другу. Твоё письмо ничем не напоминало о вещах, о которых я говорил выше. Ах, замечательное письмо! Как ты ловко сумел меня заинтересовать! Я всё время об этом думаю. С нею я познакомился год назад. Думаю о ней чуть ли не каждую ночь. Сколько сладости даже в той горечи, с которой я предаюсь счастью грызть и поносить себя, в то время как образ её ни на минуту не покидает меня! Что было бы со мной без этих долгих зимних вечеров, когда я с наслаждением целыми часами терпел холод ради одной-двух минут счастья! Что можно сравнить со сладостным ожиданием в ночном мраке, с беглой встречей, длящейся всего секунду и оставляющей тебе одно - молча вытягивать шею и провожать глазами то, чего больше не видишь? А что ещё предпринять? Очарованное сердце - какая это бездна! Славно проведя с тобой вечер и возвращаясь к себе, я уже строил планы, взвешивал возможности, прикидывал, сколько у меня сегодня шансов сказать несколько всегда одинаковых слов, а часто - ничего не сказать, потому что чаще всего я был не в состоянии выговорить что-либо путное - просто просил дать мне что-нибудь, что я и сам мог бы взять. Ты прав : боль при мысли потерять эти блага очень остра.

Когда я думаю о последнем письме, о последнем "прощай", которое оно мне предвещает, а также о последнем, так давно условленном свидании, о днях, которые наступят после разлуки, я не знаю, на каком боку спать, и мечусь как в лихорадке. И однако сейчас, когда я пишу всё это, я спрашиваю себя : да всерьёз ли я об этом думаю? Мне кажется, это чувство - такая же иллюзия, как сны, которые я часто вижу. А я этого не хочу : сны мне милы, но куда они меня приведут? Этой зимой нам надо почаще видеться , почитать хорошие книги. Я был очень удивлен, обнаружив, что плачу над латинскими поэтами. Чтение древних и закаляет, и смягчает нас : они так правдивы, так чисты, так глубоко проникают в наши мысли!... Мне хочется говорить с тобой лишь о том, что берёт за сердце, мне нравятся только такие разговоры, которые волнуют душу или воображение. Суди сам, что я могу найти здесь. Друг - какое это сокровище! Он один заменяет семью и все житейские блага. В сравнении с тем, что я пишу сейчас, всё сказанное мной в начале письма кажется мне холодным, как лёд, а ведь я думал, что пишу пылко. Выходит, правда, что и с таким другом, как ты, можно чувствовать по-разному. Впрочем, нет, чувство остаётся неизменным, только вот бывают минуты, когда шлюзы сердца открываются.

Ну я разболтался! Куда меня занесло?.. О главном-то я и забыл. Отвечай мне без промедления и с каждой почтой, если хочешь ещё до встречи со мной доставить мне не менее чистую радость. Пиши мне и просиди за письмом ночь, чтобы оно получилось длинным-предлинным. Сходи к торговцу писчими принадлежностями и купи бумаги потоньше, чтобы в стопе её было побольше. Времени остаётся мало, поэтому умоляю - не пренебрегай моей просьбой.

Окажи мне услугу. Если улучишь часок, сходи в музей и скажи от моего имени молодому человеку, копирующему "Концерт" Доменикино, тому самому, которому ты передал от меня письмо перед моим отъездом и которого я высоко ценю, что я прошу его не забывать меня; добавь, что я хотел ему написать с сегодняшней почтой и просить его думать обо мне; я его люблю, но оказался так занят, что не успел ему написать.

Прощай, прощай, прощай. Не медли с ответом.

Твой друг на всю жизнь.

Эжен Делакруа.

Любезный друг!

Я снова здесь, в этом зелёном лесу. который оставил год назад, - тогда он был жёлтый и едва живой, весь в ожидании ветров и снега. Я нашёл в нём только одну перемену : его основательно проредили, так что я теперь могу в полную силу демонстрировать свою ловкость и приносить с охоты обильную добычу. К несчастью, я, со своей стороны, совершенно не переменился к лучшему с точки зрения искусства охоты. Охотиться очень приятно, когда удаётся что-нибудь подстрелить или хотя бы просто пострелять. Но когда довольствуешься тем, что следишь, как зверь шмыгает мимо самых твоих ног, или провожаешь глазами птицу в воздухе, приходится примиряться и с тем, что нечего будет надеть на вертел. Вот, по моему мнению, большое неудобство охоты, большей частью обесценивающее для меня все её радости. Нужно часами с напряжённым вниманием помнить об одном-единственном предмете, который покажется на одно-единственное мгновение, и то случайно - если из четырёх тропинок заяц выберет ту, на которой я его поджидаю. Терпеливо жду, слышу собачий лай - это, к слову сказать, приятно. Есть в этом звуке нечто воинственное, пылкое, будоражащее воображение. Но когда я долго жду, не сводя глаз с клочка земли не больше 6 шагов в длину, ружьё - груз неудобный и бесполезный - потихоньку выскальзывает у меня из рук. Я в рассеянности кладу его на землю... Меня чарует колыхание и шелест ветвей. По небу бегут облака - я задираю голову и любуюсь ими или обдумываю какой-нибудь мадригал, как вдруг лёгкий шум, такой недолгий, постепенно заставляет меня очнуться; наконец я оборачиваюсь и не без огорчения вижу кончик белого вздёрнутого хвостика, мгновенно исчезающий в зарослях. Несколько раз мне даже удавалось разглядеть сквозь кусты в течение двадцатой доли секунды два уха торчком, очень чутких и умеющих воспользоваться моей рассеянностью. Вот тебе правдивое описание моей охоты.

Надеюсь, что ты покажешь мне, когда я вернусь, прекрасные тетради с заданиями по итальянскому, прекрасные переводы из всевозможных писателей. Будем с тобой беседовать не только на языке, бытующем по ту сторону Альп. Ты сможешь декламировать любовницам сонеты Петрарки и Тассо. Будем читать вместе этих дивных поэтов. Это будет восхитительно. Я страшно рад, что тебя задел за живое этот прекрасный язык : по-моему, первым делом следует изучать языки. Как приятно наслаждаться произведениями разных жанров, разных стран. Сильнее проникаешься красотой родного языка, когда сравниваешь его с иностранным. Переводи, переводи побольше : заучивая диалоги, которые найдёшь в книге Венерони, и если тебе сверх того удастся раскопать какого-нибудь симпатичного итальянца, с которым ты мог бы разговаривать и приучаться таким образом к итальянскому произношению, questo per te sarebbe una granda utilita e perme un dilettevole piacere (это было бы для тебя весьма полезно и доставило бы тебе наслаждение - ит.). Я взял с собой несколько песен Данте, которые в своё время переписал с итальянского издания, которое мне дали почитать, и теперь время от времени развлекаюсь тем, что перевожу оттуда отрывки. Когда ты настолько продвинешься в занятиях, что сможешь понимать этого изумительного поэта, ты благословишь час, когда тебе пришла мысль изучать его язык. Какая мощь, какое воображение, какая сладость, а подчас какая нежная печаль! Ты увидишь Уголино, ломающего себе руки и грызущего их от ярости. Ты услышишь трогательные жалобы его ни в чём не повинных детей, которые вместе с ним были преданы самой ужасной пытке. Ты прольёшь слёзы над кроткими и горькими жалобами Франчески д'Аримини (sic!), которую поэт встречает среди несчастных влюбленных и она вспоминает и рассказывает ему о своей нежной любви к Паоло, о том, с какой чарующей простотой узнали друг друга их души и как страшная смерть одновременно обрекла их обоих на вечные стенания среди теней. Когда я вспоминаю эти прекрасные образы, душа у меня всякий раз вспыхивает и мне хочется излить всё, что я испытываю, в беседе с другом. Не знаю, согласишься ли ты со мной, но мне кажется, что чем больше приохочиваются душа и ум к тем чистым радостям, которые дарит искусство, тем с большим равнодушием относимся мы к тем так называемым удовольствиям, к которым стремится большинство людей, не подозревающих о том, что есть более возвышенные радости, или слишком холодных, слишком скудно одарённых природой, чтобы оценить их прелесть. К слову о наслаждениях, не помню, посоветовал ли я тебе до отъезда сходить на "Агнессу"; не премину сделать это сейчас, на случай, если не сделал раньше. Это прекрасная опера, не считая музыки, которая мне не по душе, хотя, разумеется, некоторые места показались чарующими. Но таких мест не слишком много, и автор заслуживает восхищения скорее за весёлые и бодрые мелодии, чем за сцены, полные страсти. Но Пелегрини в роли безумца потрясает; у него поразительные глаза, а игра и голос отменно соответствуют роли.

Итак, прощай и поспеши с ответом.

Преданный тебе Эжен Делакруа.

Вы соблаговолили, милостивый государь, спросить моё мнение о конкурсах картин и скульптуры. Сейчас это весьма серьёзная проблема, ибо дело сводится к тому, чтобы заставить пройти через это испытание всех художников, претендующих на правительственные заказы. Идея сама по себе не нова, и представляется вполне естественным, что к ней обратились как власти, боящиеся ответственности за свой выбор, так и сами художники; я имею в виду тех, чья доля в получении заказов ограничена. Эта последняя, но весьма многочисленная группа своими протестами, способствовала огромной популярности идеи конкурсов.

Художники эти с энтузиазмом восприняли её, как бы ни призрачен был шанс, который предоставляется многим из них благодаря конкурсу. Тщеславие нашёптывает каждому из нас, что он имеет на успех все права, о которых просто забыли, и что яркий свет публичного конкурса сделает это для всех очевидным; ну а если лавров не будет, можно утешиться мыслью, что публика отметила тебя и осуждает твоих судей.

С другой стороны, встав на вполне разумную позицию всеобщей справедливости, Вы склонны счесть это предприятие весьма великодушным и плодотворным, поскольку, полагаете Вы, ничто не мешает таланту вступить в состязание; напротив того, он обязательно выделится среди огромного количества претендентов.

Поначалу мне, как и Вам, показалось, что это очень удобное средство для испытания таланта, подобное пробированию драгоценных металлов и позволяющее мгновенно извлечь его из толпы благодаря очевидному контрасту между хорошим и плохим. Ах, милостивый, государь, если бы такое средство было найдено, какую бы проблему мы разрешили! Если мы позволим дойти до потомков одним лишь достойным восхищения произведениям, грядущим поколениям останется только благодарить нас за то, что мы так постарались ради их удовольствия; заодно мы, кстати, избавим от беспокойства и власти предержащие.

Однако при зрелом размышлении Вы обнаружите, что у этого предприятия, удобного и простого в теории, на практике обнаруживаются тысячи помех. Недавний опыт выявил трудности, которых никто не ждал и которые заставляют опасаться за результаты, если это средство будет применяться повсеместно. Стало очевидно, что вслед за трудностью привлечения к конкурсу многих участников, смущённых его новизной, встаёт гораздо большая трудность, заключающаяся в отыскании судей - судей беспристрастных и непредвзятых, которых нельзя заподозрить в том, что они станут отдавать предпочтение своим друзьям в ущерб всем прочим, и которые стремяться лишь к справедливости и к благу искусства. Благо искусства, сударь, это всё равно что благо отчизны; каждый видит оное в том, к чему склоняют его собственные привязанности и надежды; справедливость - для всех, но каждый лагерь потакает склонностям своих приверженцев и сулит им, что их мнение восторжествует. После того как было сделано великое открытие - существование классицизма и романтизма, разлад, походе становится всё более непреодолимым. Этот спор, разводящий друзей и разделяющий родственников, изрядно увеличивает и трудности конкурсов.

Было весьма затруднительно понять, являлось ли главной целью этого новшества дать работу талантливому живописцу или просто-напросто получить посредственные картины, которые, будучи повешены на предназначенное им место, никого не покоробят. Нелёгкая задача для судей, которые, вообразим себе, найдены и, как и должно быть, абсолютно беспристрастны. Вы, разумеется, хотите, чтобы я яснее представил эту вторую трудность. Выбрать талант, считаете Вы, это значит предпочесть лучшее и в то же время соответствующее поставленным условиям : талант, дескать, восторжествует над трудностями и легко приноровится к ним. Увы, милостивый государь, не приноровится. Он обожает трудности, но только те, какие сам избрал для себя. Талант, подобен скакуну благородных кровей, который не даст сесть на себя первому встречному, но жаждет мчаться в бой лишь под любимым хозяином. Это вовсе не значит, что талант следует своим случайным и бурным капризам и бежит от ярма разума; как раз в исполнении поставленной задачи и в подчинённости разуму - сущность того, что он создаёт, когда обретает истинное вдохновение, но оно необходимо ему, а если оно отсутствует, талант не ответственен за то, что у него получится.

Вы, возможно, не видите причин, какие могут помешать родиться вдохновению в процессе конкурса. Тема может представлять интерес, наконец, сама по себе внушать почтение.

Заметьте, что нужно не только принять тот или иной предложенный сюжет, но и, пройдя через безжалостное сито конкурса, выйти на публику, наподобие отряда гладиаторов, которые, храбро улыбаясь, сражаются на арене и получают удовольствие, убивая друг друга. Святая стыдливость художника, что испытываешь ты при этом!

Вдохновение, милостивый государь, это отнюдь не блудница, что равно привычна и к презрению, и к бурным аплодисментам зрительного зала и которая вертится на глазах у публики, чтобы снискать у неё снисходительное одобрение. Чем вдохновение искренней и пламенней, тем больше в нём скромности. Любая мелочь может вспугнуть его. Представьте, что художник, замкнувшийся в мастерской, с первых минут вдохновлённый идеей своего произведения и полный искренней веры, с которой одной и можно создавать шедевры, нечаянно бросает взгляд на арену, где ему предстоит быть статистом, на поджидающих его судей, и его порыв тотчас же гаснет. Печально гладит он на своё творение. Художник видит, сколь многие испытания ожидают невинное детище его вдохновения, и у него недостаёт духу следовать своему призванию. И тогда художник обращается в собственного судью и палача. Он переписывает, портит, изнуряет себя; ему хочется утончиться, стать гладеньким, лишь бы понравиться.

Мне пришла забавная мысль. Я представил себе Рубенса, распятого на прокрустовом ложе конкурса. Я представил, как его втискивают в рамки программы, которая душит его, как сглаживают его гигантские формы, его прекрасные преувеличения, всю роскошь его стиля.

Представляю себе и Гофмана, этого божественного мечтателя, которому говорят : "Даём вам возвышенный и национальный по характеру сюжет, как нарочно приспособленный для того, чтобы подстрекнуть вашу леность. Вдохновляйтесь им. Но вот вам путеводная нить, вы должны держаться её и ни в коем случае не сворачивать в сторону. Подобные нити мы вручаем ещё полсотне таких же, как вы, соискателей. Если по дороге вам встретятся цветы, упаси вас Бог отклониться, чтобы сорвать их : от вашего гения мы не требуем фантазий, и не надо повторять нам эхо, которое возникает в вашем мозгу при зрелище картин природы. Вообразите, в каком невыгодном свете вы предстанете, когда по завершении пути всех вас выстроят в шеренгу, чтобы услышать рапорты об исполнении задания. Не следует являться на этот смотр подобно волонтёру, который вышел из боя в изодранном мундире и хотя поразил врага, но потерял ножны своей шпаги".

"Какую унылую победу сулите вы мне господа, - ответил бы мечтатель. - Не я вам нужен, а человек, плетущийся на костылях : он, а не я, склонный к своенравным прыжкам, способен дойти, не отклоняясь, до цели вашего никчёмного пути, ибо всякий шаг на нём противоречил бы моей натуре. Да и что я должен найти в конце его? Разве я создал произведение? Что представляет собой тот набросок, на основании которого должны выделить из толпы меня или моего соседа? Пустую забаву, если меня не выберут, вещь, которая не является творением. А ведь есть ещё и судьи, которые будут решать, не мёртворождённый ли младенец творение моего естественного чувства. Ведь из 40 идей, или призраков идей, ожидающих появления на свет, лишь одна обретает крещение, остальные 39 будут отброшены и с позором выметены, как сор".

Вы, возможно, скажете этому возмущённому человеку, что он поступает неблагоразумно, отвращая других от средства, обладающего всё-таки некоторыми достоинствами. Но получается, что в силу обстоятельств мы как раз и приходим к явному противоречию между целью нововведения и его результатом; я имею в виду, что оно разочаровывает талант и поощряет посредственность.

У Вас не будет недостатка в соискателях, готовых, я думаю, послушно принять все Ваши условия. Чего жаждет большинство из них? Присутствовать в списке участников и на несколько секунд привлечь к себе внимание. Кое для кого это уже известность, но Вы, возможно, ещё увидите, как за счёт художников, влюблённых в своё искусство и мало податливых, даже слишком неподатливых, редеет эта введённая в заблуждение толпа, рвущаяся на ристалище. На этом пустом поле, открытом для всех, среди душащего всё и вся чертополоха Вы вряд ли разглядите подлинные таланты, способные пробиться сквозь сорняки; нет, прекрасное творение, помещённое среди посредственных, не станет от этого лучше; бездарное вызывает непреодолимое отвращение, которое Вы перенесёте на прекрасное, изящное, достойное, ибо бездарность словно источает эманацию унылости, обесцвечивающую всё вокруг. На конкурсе бесхитростное изящество покажется холодным рядом с кривляниями напыщенного таланта, подлинная дерзновенность - чрезмерной при сравнении с произведениями плоскими и ничтожными. Более того, нередко бывает, что посредственнейший из живописцев найдёт ловкий приём, которого не знал Рафаэль и который станет определяющим для его стиля. Но станете ли Вы, например, восхвалять его за то, что он буквально и точнее, чем Рафаэль, передаст сюжет? Кому отдать пальму первенства? Унылой аккуратности или превосходному исполнению?

Сколько существует методов и приёмов, с помощью которых слабый живописец может одержать верх над истинными и самыми пламенными талантами! Но трудности решения не меньше, даже когда имеешь дело с соперниками равной силы. Один будет отличаться превосходной композицией и точной передачей сюжета, другой прекрасно уловит некоторые наиболее выразительные детали и более энергично характеризует предмет, хотя и заставит сожалеть о том, что главная мысль не выражена. Что предпочтёте Вы : эффектность и цвет или изысканный рисунок, красоту и утончённость характеров? Качества эти никогда не соединяются вместе, и достаточно одного из них, чтобы обладателя его выделили из толпы.

В начале этой статьи я лишь слегка коснулся трудности отыскания авторитетных и непредвзятых судей; я не упомянул ни об интригах, ни о потворстве и не подчёркивал, как Вы, несомненно, отметили, невозможность добиться беспристрастного решения. Эта тема в разной степени и прискорбна и плодотворна; предоставляю, господин редактор, Вашей проницательности, Вашему знанию людей и слабостей человеческой натуры изучить этот печальный сюжет и извлечь, если у Вас хватит духу, на свет Божий все ухищрения зависти и той нищенской алчности, что так и клокочут на конкурсах, словно при раздаче подаяния. Тема эта настолько же неблагодарна, насколько глух тупик, куда ведёт этот путь, и правительство вступило на него от своего рода отчаяния, не ведая ещё, куда он ведёт. Вы спросите меня : "Что же делать? Какое предложить средство? Неужеди этой пусть и фальшивой лотерее Вы предпочтёте произвол властей?" Не знаю, что на это ответить, но, на мой взгляд, дела идут много лучше, когда искусство не становится объектом администрирования. Когда Лев X пожелал украсить росписями свой дворец, он не стал обращаться к министру внутренних дел с просьбой подыскать ему наиболее достойного художника, а просто пригласил Рафаэля, то ли потому, что ему нравился талант этого живописца, то ли потому, что тот ему нравился сам. Будьте уверены, он не предавался грустному и мучительному рассматриванию эскизов 30 или 40 соперников, в которых убогая идея горячечным воображением доведена до крайности и нелепости. Несомненно, тем самым он спас себя от отвращения к плоду фантазии ещё до того как тот появился на свет, и не умертвил в самом зародыше радости, какую может подарить творение, вся свежесть и новизна которого оказывается утраченной вследствие этого своеобразного опыта, то есть наших конкурсов; потому-то, после того как судьба или случайность решит, какой художник должен быть вознесён над всеми прочими, было бы крайне соблазнительно сжалиться над ним и позволить не досказывать то, что ещё осталось от исчерпанноё и уже надоевшей темы.

Мне крайне прискорбно, что я только усиливаю Ваше недоумение и не даю исходного пункта, от которого можно было бы отталкиваться. Я лишь едва коснулся важнейших сторон этой проблемы и просто посетовал вместе с Вами и со всеми друзьями искусства, которые встревожены тем, что им недостаёт верного направления. Вы предлагаете нам на страницах своего журнала излагать наши сетования; Вы, пожалуй, единственный, кого не захватила политика. Будьте, милостивый государь, стойки, сопротивляйтесь этому потоку; говорите нам о музыке, о живописи, о поэзии и увидите, что вокруг Вас соберутся все, для кого радости воображения стоят на первом месте.

Эжен Делакруа

Дорогой друг, я не могу отказать себе в удовольствии ответить на Ваше столь любезное письмо; во-первых, хочется поболтать с Вами, а потом, мною движет надежда, что и Вы мне ещё напишете, не сдерживая своих чувств и не щадя моих глаз : уж на Ваши-то письма у меня зрения достанет; а ещё я хочу поблагодарить Вас за то, что письмо Ваше полно уныния, которому Вы, по-моему, совершенно отдались во власть. Это меня действительно огорчает. И я хотел бы не только сказать Вам, что всё печалящее Вас печалит и меня, - Вам эти слова облегчения не принесут, а разве что облегчат мою совесть, - но и найти доводы, которые Вас утешат по-настоящему. Нет, напрасно Вы объявляете себя глубоко несчастным человеком : с Вашим умом и сердцем Вы никак не можете погрузиться в беспросветное отчаяние, от какого нет средств. Как бы ни страдали ум и сердце, благодаря им Вы способны подняться над пошлостью и над тысячей насущных потребностей. Жизнь духа - какой это могучий талисман против полной безысходности! Мы слишком легко привыкаем к тысячам выгод цивилизации, к которым прибегаем всякий раз, когда нам скучно. Я теперь живу в таком краю, где от силы раз в год найдёшь с кем слово молвить. И впрямь, живя в столь невесёлом окружении, быстро начинаешь ему уподобляться, а в Париже есть у нас хоть несколько близких людей, книги, живопись, музей. Подумайте о бедном Гиймарде, подумайте о том, каково бы Вам пришлось, живи Вы в глуши, безоружный перед лицом реальных бед. Я не так глуп, чтобы призывать Вас ополчаться на эти беды, ибо мы не может ни уйти от них, ни перестать жить из-за них. Значит, нужно противопоставить им как можно больше тех минут, когда воображение чаруют благородные химеры. Допускаю также, что одно из самых тяжких Ваших огорчений, особенно если думать о средстве, которое я Вам советую, это состояние Вашего здоровья, принуждающее Вас прервать работу. Значит, Вам приходится отказаться от такого могучего утешения, как успех. Но не правда ли, ведь успех - это простая видимость, и её обманчивые радости бесконечно далеки от удовольствия, испытываемого во время работы. Истинная радость в труде, а она доступна Вам, особенно принимая во внимание многообразие занятий, которые возможны для Вас благодаря Вашим знаниям и образованности. Что такое эти подмостки, на которых возникают и в один день рушатся наши репутации? Посмотрите, как глубоко невежественны все вокруг, за исключением маленькой горстки, как убого существование даже наиболее выдающихся людей; посмотрите, как даже у горстки тех, кто судит и оценивает окружающих, всё время вспыхивают пререкания с людьми, совершенно не достойными учёных споров, и рассудите, много ли стоят прекрасные мечты о славе.

Чем больше прожито, тем сильнее я убеждаюсь в необходимости мудрого начала, заложенного в нашей натуре : пользуйся тем, что у тебя в руках. Все безумства утопистов, стремившихся усовершенствовать мир, происходили оттого, что им всегда хотелось пустить в ход средства, о которых они мечтали, между тем как эти средства просто-напросто не существуют. Вышеназванное мудрое начало было священным законом для великих людей всех эпох, какой бы деятельностью они не занимались. Почему? Да потому, что основа всякого величия разум. Делаете ли Вы что-нибудь, дорогой друг, или просто живёте и стремитесь к счастью, то есть к забвению тех страданий, которыми неизбежно и неотвратимо чревата жизнь, ищите только в самом себе средства, которые Вам необходимы. Я слыхал, что учёные мужи предложили такое определение жизни : сопротивление химическому сродству. Это мне весьма по вкусу, хотя и отдаёт учёностью : так и представляю себе человека-машину в окружении враждебных сил, препятствующих его деятельности, но внутренний элемент непрерывно работает, способствуя его сохранению, препятствуя разрушительному действию среды. То же самое, должно быть, и с поисками счастья. Иные сводятся к попыткам плотскими утехами отогнать ощущение убожества этой среды; в другом случае необходимо преодолеть эту среду, чтобы затем обрести красоту, созерцание, стремление к высотам духа. Вы не более неполноценны, чем самый что ни на есть великий человек. Самые прекрасные произведения, самые возвышенные сердца несут на себе с рождения это пятно, о котором Вы мне толкуете. Изменив свою натуру, Вы сменили бы одни страдания на другие. Быть может, не обладай Ваша натура подобным изъяном, Вы не располагали бы и теми достоинствами, которые Вас за него вознаграждают. Неужели Вы хотели бы быть одним из тех тупиц, которые день-деньской пьянствуют или с утра до вечера охотятся? Неужели согласились бы убивать дни за прилавком или в ажиотаже биржи? Неужели Вы променяли бы хоть одну благородную страсть на все пошлые удовольствия, которыми упиваются эти двуногие существа без перьев? Любите и уважайте себя так, как Вы того заслуживаете и как любят и уважают Вас Ваши друзья. Для меня было бы большим горем видеть, что Вы поддаётесь бесплодному унынию, тоске, которую все мы в себе носим. Не таите её в себе, лучше пытайтесь развеяться, не то, напрасно ища выход наружу, она будет исподтишка подтачивать Ваши силы. Бьюсь об заклад, что Ваше письмо, такое печальное, принесло Вам некоторое облегчение. А вот меня оно и впрямь опечалило. Но хотя Вы мне открыли, до какой степени Вы несчастливы, это же письмо подало мне надежду разогнать хоть немного Вашу тоску. Почаще делитесь своими горестями с Пьерре : это благороднейший человек из всех, кого я знаю. Он тоже подавлен : под наружным спокойствием прячется немало горя. Подобно Вам, он тоже мог бы рассчитывать на то, что плоды его ума принесут ему известность; по другим причинам, по застенчивости своей, а быть может, отчасти и из-за лени, он пришёл к тому же, что Вы. Он должен утешить Вас уже одним своим видом. Мы ещё вернёмся ко всему этому в разговорах. Прощайте, ответьте мне как можно подробнее. Я уеду отсюда, вероятно, в четверг, 1 сентября, а в субботу или воскресенье буду в Париже. Поверьте, что я очень дорожу Вашей дружбой, дорогой мой, что она мне просто необходима; вот потому-то мне необходимо, чтобы Вы были счастливы.

Э.Д.

Любезный друг, Ваше письмо доставило мне много радости на сон грядущий, и вот утром я спешу поблагодарить Вас за неё. Мы, художники, работаем, тратим силы ради того, чтобы несколько раз в жизни испытать подобную радость. Когда нашего слуха достигает сладкий звук похвалы, которую изрекает чей-нибудь бескорыстный - вот как Ваш, - голос, особенно когда мы уже не начинающие, которым всякий рад протянуть руку, - забываются минуты неуверенности, сомнений, докуки нашего ремесла, столь неохватного, что изучить его до конца невозможно. Мнение подавляющего большинства тех, кто всё это увидит, меня не слишком заботит - лишь бы такие люди, как Вы, находили в моей работе некоторое удовлетворение. Если в наше время многим приходишься не по вкусу, это нельзя даже считать дурным признаком : напыщенность, ложный пафос, пошлость и фальшь - таков господствующий вкус, а без вкуса, то есть без чувства меры, не может быть, по-моему, ничего прекрасного.

Прощайте, мой добрый друг, избавляю Вас от лишней страницы эстетических рассуждений... Мне гораздо приятнее принести Вам свою сердечную признательность, которую надеюсь высказать при встрече.

Искренне преданный Вам

Эж. Делакруа

Дорогая госпожа Каве!

Вернувшись в Париж, я получил Ваше милое, прелестное письмо, и если бы не должен был сразу же снова уехать, то вместо того, чтобы писать, явился бы к Вам и поблагодарил. Вы одна способны поддаться подобному порыву, вложившему Вам в руки перо и заставившему Вас поделиться со мной своими впечатлениями. Вчера я читал статью, в которой г-н Петроз советует мне приобщаться к современным идеям; не имею честь знать их, точно так же как не интересовался, что такое классицизм в эпоху Давида или романтизм Гюго 25 лет тому назад. Он делает мне честь, объявляя в начале статьи - весьма, впрочем, любезной, - что я не принадлежу ни к одной группировке и не примыкал ни к одной из фракций, которые у меня на глазах в разные периоды завоёвывали публику. Если я ещё буду всерьёз заниматься живописью, то последую Вашему совету. Буду слушаться только собственного чутья, которое в былые времена казалось чистым безумием, а нынче находит сторонников.

Очень жаль, что я уехал, не повидав госпожу Ристори и "Мирре"; я видел её во "Франческе да Римини", она была очень хороша; но судя по всему, во второй из этих пьес она выступает много успешнее. Правда столь сходствует с пародией на правду, что их весьма нередко путают, в чём нет ничего удивительного : это привело к гибели и посрамлению школу, называвшую себя романтической, хотя, также по Вашему наблюдению, само слово "школа" ничего не означает; правда в искусстве зависит лишь от человека, который сочиняет, пишет картины, словом, творит, в каком бы роде это ни было; правда, которую обнаружу в природе я, - иная, чем та, что поразит другого художника, будь он моим учеником или нет; соответственно, нельзя передать другому своё ощущение красоты и правды, так что выражение "создать свою школу" - сущая бессмыслица; но посредственности удобно наживать себе кое-какую славу за счёт людей, у которых есть и идея и которые на самом деле достойны славы. Школы, группировки - всё это просто-напросто союзы посредственностей, стремящихся создать себе и друг другу некое подобие известности, и пускай на поверку она оказывается недолговечной, зато скрашивает им жизнь.

Прощайте, сударыня. Ваша доброта и память очень порадовали меня : я немного устал и раздосадован, а Вы помогли мне прийти в себя. Пишу Вам наспех; примите же мою безграничную благодарность и новые уверения в самой верной, искренней дружбе.

Эж. Делакруа

Милостивый государь, я получил Ваше письмо из Лондона и спешу на него ответить, во-первых, из-за темы, на которую мне предстоит высказаться, а кроме того, я, вопреки обыкновению, вот уже 3 дня прекрасно себя чувствую. Заболел я полгода назад, да так, что лежал в лёжку. Если бы Вы ещё попросили у меня сведения, относящиеся к более древним временам, я бы, возможно, дольше собирался с мыслями. А Вы простите, в сущности, о том, что мне и самому приятнее всего рассказывать.

Та пора моей жизни, когда я повидал Англию, и воспоминания о некоторых тогдашних друзьях очень мне дороги. Почти никого уже не осталось. Среди английских художников, удостоивших меня своего гостеприимства, отнёсшихся ко мне так по-доброму, - а я ведь был тогда почти безвестен, - нет, наверное, в живых уже никого. Большие мастера - Уилки, Лоренс, Филдинги, Копли, особенно выдающийся в пейзаже и акварели, и Этти, который, по-моему, умер совсем недавно, - все они меня обласкали.

Не говорю уж о Бонингтоне, который умер в расцвете лет : мы с ним были товарищами, с ним, а также с Потерле, тоже преждевременно погибшим, чья смерть была огромной потерей для живописи (но он был французом) - мы жили в Лондоне в атмосфере восторга, заражающего в этой стране пылкого юнца, которому доступны тысячи шедевров и открыта возможность приобщиться к выдающейся цивилизации. Я не стремлюсь больше в Лондон : мне не встретить там ничего из того, о чём я помню, а главное - я уже не тот и не смогу наслаждаться тем, что можно там увидеть теперь. И сама школа изменилась. Быть может, мне придётся ломать копья, защищая Рейнолдса, восхитительного Гейнсборо, которого Вы с полным основанием любите.

Не думайте, что я противник всего, что делается в современной английской живописи. Меня поражает та изумительная осмысленность, которую привносит этот народ даже в создания своего воображения; и кажется, что, объявляя излишествами все детали, английские художники более верны национальному духу, даже когда подражают итальянским да фламандским колористам. Но разве дело в шелухе? Как бы они не менялись наружно, всё равно они остаются англичанами. И вот, вместо самых настоящих подделок под старых итальянцев, которые теперь в такой моде у нас, они в подражание манере этих старых школ привносят глубокое индивидуальное чувство, и работы их представляют интерес благодаря страсти, которую вкладывают в них художники, - этого интереса лишены, как правило, наши холодные подражания рецептам и стилю школ, время которых миновало.

Пишу Вам, не отрываясь, перенося на бумагу всё, что приходит в голову. Сегодня мои впечатления о том периоде выглядели бы, вероятно, уже немного по-другому. Быть может, я счёл бы, что Лорренс несколько злоупотребляет эффектными средствами, которые чересчур отдают школой Рейнолдса. Но потрясающая изощрённость его рисунка, жизненность, которую он придаёт женским образам - кажется, они говорят с вами, - делают его как портретиста выше самого Ван Дейка, на чьих полотнах превосходные фигуры просто спокойно позируют. Лоренс прекрасно передаёт блеск глаз, полуоткрытые рты. Меня он принят весьма любезно : он вообще был самый любезный человек на свете, пока дело не доходило до критики его картин.

Спустя 2-3 года после поездки в Англию я послал туда несколько полотен, в том числе "Грецию на развалинах Миссолунги" и "Марино Фальеро"(1). Эта последняя картина весьма его заинтересовала. Меня уверяли, будто он выразил намерение её купить. Вскоре после этого он умер. Незадолго до этого я получил от него письмо на 8 страницах по поводу небольшой статьи о его портрете Папы(2), которую я поместил в "Revue de Paris". Не успев толком прочесть это письмо, я имел неосторожность показать его одному пылкому любителю автографов, и получить его обратно мне так и не удалось.

Уилки тоже отнёсся ко мне дружелюбно, насколько позволял его сдержанный характер. Одно из самых сильных моих впечатлений связано с его эскизом "Проповедь Джона Нокса". Потом он написал картину на этот сюжет(3), но мне говорили, что она слабее того эскиза. Посмотрев на него, я с число французской пылкостью позволил себе сказать художнику, что "сам Аполлон, держи он в руке кисть, лишь испортил бы этот набросок, если бы взялся его завершить".

Несколько лет спустя я виделся с ним в Париже. Он навестил меня и принёс показать несколько рисунков, привезённых им из большого путешествия по Испании. Мне показалось, что испанская живопись его потрясла, и я был восхищён тем, что столь одарённый художник, притом почти уже старик, способен так глубоко проникнуться произведениями, столь отличными от его собственных. Вскоре после того он умер, и мне говорили, что перед концом умственные его способности пришли в совершенное расстройство.

Я оказался в Англии не тогда, когда там были Шарле и Жерико; нет надобности говорить Вам о том, что представляют собой эти двое. Вы знаете, как я восхищаюсь ими обоими. Шарле один из самых выдающихся людей нашей страны; но у нас никогда не воздвигнут статую человеку, который всю жизнь только и делал, что, вооружившись огрызком карандаша, рисовал всякие фигурки. Сам Пуссен 250 лет прождал пресловутой подписи на памятник, которого, по-моему, до сих пор ещё не существует из-за нехватки средств. А сожги он каких-нибудь 2 деревушки, ему не пришлось бы столько ждать.

Желаю Вам привести к нам сюда прекрасные творения, о которых Вы мне говорили(4). Впрыскивание свежей крови пошло бы на пользу нашей школе. Французская школа стара, английская, на мой взгляд, молода. Англичане, по-видимому, стремятся к естественности, в то время как мы лишь копируем картины. Не пересказывайте этого никому, иначе меня побьют камнями - но что делать, если таковы мои ощущения?

Небольшая картина(5), которой Вы по моей вине, к сожалению, так долго ждали, недавно наконец была окончена, и если Вы не предпочтёте отложить это дело до своего возвращения, я передам её человек, вполне заслуживающему доверия. Как хорошо, что Вы натолкнули меня на любимую тему! Хоть я и болен, а написал 4 страницы, и воспоминания освежили меня. Я был бы счастлив, если бы всё это Вам пригодилось. Не сомневайтесь в моей признательности и вечной готовности быть Вам полезным.

От всей души преданный Вам

Эж.Делакруа.

(1) "Греция на развалинах Миссолунги" и "Казнь дожа Марино Фальеро" были посланы в Лондонскую Национальную галерею в марте 1828. Ни одно полотно не было продано.

(2) Статья Делакруа "Портрет папы Пия VII кисти сэра Томаса Лоренса" напечатана в "Revue de Paris" в июне 1829 года.

(3) Ныне находится в Галерее Тейт. Датируется 1831 годом.

(4) Т.Сильвестр поехал в Лондон, чтобы попытаться организовать в Париже выставку английских художников; этот замысел не осуществился.

(5) О какой картине идёт речь не установлено.