Первая сколько-нибудь значительная картина, купленная мной в студенческие годы, принадлежала кисти Инноченти. Благодаря ей я снискал большое уважение у своих соотечественников в Латинском квартале. Один из них, к мнению которого прислушивались - он был для нас авторитетом, так как ежемесячно получал от своих родителей по 350 франков, - заявил, что она не уступает в силе Рембрандту. На картине были изображены танцующие перед очагом крестьяне.

Благодаря этому приобретению я познакомился с самим художником, который пригласил меня к себе в мастерскую в Нейи. Через Инноченти я впоследствии сошёлся с директором "Художественного союза", где, как мы увидим, получил, так сказать, первое боевое крещение в качестве торговца картинами.

Инноченти был одержим идеей "средиземноморской федерации". Он нарисовал картину с тремя персонажами в натуральную величину, изображающими соответственно Францию, Италию и Испанию. В центре её располагался генерал Буланже, в то время кумир парижан; рядом с ним были короли Испании и Италии. Художник возлагал самые большие надежды на эту аллегорию, которую он видел уже воспроизведённой на брошках, приколотых к корсажам дам. Хотя его желание не осуществилось, он всё же получил за свою картину бронзовую медаль на Всемирной выставке 1889 года. Друзья пророчили ему почётную медаль. Инноченти передал произведение в дар французскому государству. В благодарность за это он удостоился "академических пальм". Во время официальных церемоний или на обедах у французов он непременно появлялся со своими знаками отличия. "Надо уметь уважать страну, которая воздала вам должное", - говорил он.

***

1890 год! Какое благодатное время для коллекционеров! Повсюду шедевры, и, можно сказать, за бесценок. За изумительный "Портрет Захария Астрюка" кисти Мане просили 1000 франков, и это казалось непомерно высокой ценой. Я вспоминаю, что меньше чем через 2 или 3 года "Женщина на диване", принадлежавшая когда-то Бодлеру, была продана в отеле Друо за 1500 франков. У меня дома (в 6-ом округе на улице дез Апеннен) находилось прекрасное "ню" Ренуара, за которое я просил 250 франков, причём люди не желали даже на него посмотреть. Когда я приобрёл небольшую лавочку на улице Лаффит, произведения Ренуара несколько выросли в цене; я робко просил за картину 400 франков и помню, как один "именитый" коллекционер сказал мне :

- Если бы у меня были лишние 400 франков, я купил бы это полотно, чтобы сжечь в камине в вашем присутствии, настолько огорчительно мне видеть Ренуара, представленного таким скверно нарисованным "ню".

Когда Ренуару воздали по справедливости, за это полотно, побывавшее в руках у многих людей, Роден в конце концов заплатил около 25 тысяч франков. Сегодня оно является одной из жемчужин его музея. Я уже не говорю о Сезанне, чьи холсты продавались в 1890 году у папаши Танги : самые крупные по 100 франков за штуку, а самые маленькие по 40.

Замечательнейшие литографии Редона, отпечатанные по 25-30 экземпляров, шли по 7,5 франков за штуку; в течение 10 лет их цена оставалась неизменной. А Гоген, проявивший себя мастером во всех жанрах, Гоген-художник, Гоген-керамист, Гоген-скульптор, так вот, по возвращении с Таити Гоген получил отказ на своё предложение подарить "Деву с младенцем" Люксембургскому музею, который, впрочем, дрогнув перед возмущёнными возгласами членов Института, отверг также 17 полотен из коллекции, завещанной Гюставом Кайботтом.

В связи с этим я вспоминаю, как после той неудачи брат коллекционера господин Марсиаль Кайботт, встретив меня, сказал : "Воллар, вы знаете Бенедита (в то время он был хранителем Люксембургского музея), не могли бы вы уговорить его приютить на чердаке отвергнутых художников (ими были Ренуар, Сислей, Сезанн, Мане), с тем чтобы, когда ветер переменится, он имел возможность выставить их в музейных залах?.." Я поспешил к Бенедиту. До сих пор у меня в ушах стоит его голос : "Чтобы я, чиновник, которому государство оказало такое доверие, стал укрывателем холстов, отвергнутых комиссией!.."

Через несколько лет Ренуар сказал мне :

- Кто-то говорил, что "Друзья Люксембурга" не прочь приобрести кое-какие из моих работ. Но я не хочу, делая подарок, выглядеть так, будто горю желанием прорваться в музей. Слушайте, возьмите-ка вот эту пастель (это была "Госпожа Моризо и её дочь") и скажите президенту "Друзей Люксембурга", вы его знаете, господину Шерами, что я продам эту картину за 100 франков. Досаднее всего то, что они посчитают себя обязанными прийти ко мне с выражением благодарности...

Когда я принёс пастель господину Шерами, он пришёл в ужас от того, что ему придётся нести "ответственность" за включение Ренуара в экспозицию Люксембургского музея.

- Заверьте господина Ренуара, что мы все здесь его уважаем, - произнёс он. - Но скажите ему, что мы решили, дабы не давать лишнего повода для критики, выносить все наш закупки на суд господина Бонна.

Я осмелился спросить у господина Шерами :

- А не хотите ли вы приобрести какие-нибудь вещи Сезанна? Разве "Друзья Люксембурга"...

Господин Шерами строго оборвал меня :

- Сезанна?.. Почему тогда не Ван Гога?

Обыватель рассуждал точно так же. Когда в 1894 году я выставил работы мастера из Экса, мне довелось как-то услышать перебранку возле витрины магазина. Мужчина крепкой хваткой удерживал молодую женщину перед "Купальщицами".

- Заставлять меня глядеть на это, меня. удостоившуюся в пансионе награды за рисование!

- Ну что ж, малышка, - возразил мужчина, - в другой раз ты будешь любезнее со мной.

Эта возмущённая женщина по крайней мере не принадлежала к разряду художественных критиков. Но разве один из писателей, на которого критики охотно ссылались по причине его современных тенденций, осмотрев ту же самую экспозицию, не сокрушался о том, что "Сезанна подводит его посредственное мастерство" и что он терпит неудачу "в искусстве размещения планов и создания иллюзии пространства?"

Ещё хуже дело обстояло с Ван Гогом : с его живописью не могли примириться даже люди самых передовых взглядов. Чего же удивляться неприятию со стороны публики, если наиболее свободомыслящие художники, такие, как Ренуар и Сезанн, не понимали Ван Гога; первый упрекал его за "страсть к экзотике", а другой говорил ему : "Откровенно сказать, вы рисуете, как сумасшедший!"

***

Если старшее поколение встречало столько сложностей на пути к признанию, то что тогда говорить о молодых, таких, как Боннар, Вюйяр, Руссель, Дени, Аристид Майоль? Впрочем, я напрасно причислили Мориса Дени к молодым, с трудом продававшим свои работы, ибо он сразу добился признания. Я вспоминаю статью, написанную, если не ошибаюсь, господином Арсеном Александром, где можно было прочесть, что главное событие недели не падение кабинета министров, а выставка Мориса Дени у "Независимых".

Однако, уже начиная с 1892 года, можно было подумать, что живопись "молодых" вот-вот одержит победу. Один торговец, который выставлял картины старых художников, Ле Барк де Бутвиль, под влиянием Воглера, ученика Сислея, захотел "впустить струю свежего воздуха" в свой магазин. Он устроил выставку "молодых". Но после короткого успеха, вызванного исключительно любопытством, наступило полное затишье.

Ле Барк де Бутвиль был не единственным, кто опередил своё время. До него старый торговец красками, папаша Танги, проявлял такой большой интерес к новому искусству, что предоставлял кредит художникам, создававшим "светлую" живопись.

Этот славный малый, который был по ошибке арестован в последние дни Коммуны как мятежник и которому грозил расстрел, кончил тем, что искренне стал считать себя революционером. Однако по каким-то ему непонятным причинам его пощадили, и, став позднее торговцем красками, он покровительствовал художникам-новаторам, в которых находил удовольствие видеть таких же бунтарей, как и он сам. Добавлю к этому, что он также предоставлял кредит тем, кто рисовал в мрачных тонах, но при условии, чтобы они вели размеренный образ жизни, например не посещали кафе и не играли на скачках. Ибо этот коммунар был по своим убеждениям типичнейшим буржуа; никто не смог бы поколебать его уверенности в том, что, ведя себя достойно, художник обязательно "добьётся успеха". И если ремесло папаши Танги не принесло ему состояния, то он по крайней мере завоевал расположение художников. Эмиль Бернар открыл ему Сезанна и Ван Гога. Последний нарисовал несколько портретов Танги; на одном из них он изображён сидящим, почти в натуральную величину. Сегодня это полотно находится в музее Родена. Когда к нему обращались с предложением купить картину, папаша Танги хладнокровно требовал за неё 500 франков и, если человек возмущался "чрезмерностью" цены, добавлял : "Я ведь не настроен продавать свой портрет". И действительно, холст оставался вместе с ним до конца его жизни; после смерти Танги картину приобрёл Роден.

На распродаже коллекции Танги я купил 5 полотен Сезанна примерно за 900 франков. После того как были оформлены покупки, оценщик, господин Поль Шевалье, похвалил меня за проявленную смелость : надо сказать, что торги начались с 10 франков. Этот комплимент меня только сконфузил, и я признался ему в том, что располагаю всего 300 франками. Я предложил Шевалье взять их в качестве задатка, пока я не стану полноправным владельцем покупки. Он посмотрел на меня и сказал : "Нет, забирайте свои картины. Вы уплатите мне всю сумму сразу, как только будете в состоянии это сделать". Каким порядочным человеком был господин Шевалье! Воспоминание об этом случае позволяет мне объяснить тот факт, что после смерти Шевалье в его сейфе нашли столько невостребованных расписок.

***

Около 1890 года я обосновался на Монмартре, в нижней части проспекта Сент-Уан, на улице дез Апеннен. Две комнаты с мансардой служили мне одновременно и квартирой, и "магазином".

Однажды раздался звонок, и я впустил посетителя, который произнёс : "За мной идёт ещё один человек".

Коллекционер поднимался по лестнице с трудом, подталкиваемый двумя друзьями. "Немного терпения, - говорил один из них, - поглядеть на прекрасного Гийомена - это стоит того, чтобы вскарабкаться на 6-ой этаж.

Монмартр 1890 года! Монмартр 1-го кабаре "Мулен-Руж" - его изобразит для меня Боннар на своей знаменитой картине, - как он отличался от послевоенного Монмартра с его мрачными ночными заведениями!

В то время по воскресеньям я позволял себе развлечение, которое было мне по средствам : я отправлялся на Елисейские Поля и, стоя под деревьями, окаймляющими проспект, любовался парадом красивых колясок. Но, отступив однажды от строгих принципов экономии, позволявших мне до сих пор сводить концы с концами, я провёл вечер в кабаре "Ша-Нуар". Там висела большая картина Вийетта "Parce Domine", о которой на холме говорили, что она может соперничать с композициями мастеров XVIII века. Другим аттракционом "Ша-Нуар" было обслуживание посетителей гарсоном, одетым в костюм академика.

О Вийетте я узнал благодаря "Курье Франсэ"; вокруг этой газеты группировалось большинство знаменитых рисовальщиков того времени, начиная с Форена. "Самые знаменитые" не означает самые состоятельные. У Вийетта было много ревностных поклонников, но мало покупателей. То же относится и к художнику Луи Леграну, который, ютясь в тесной квартире на авеню Клиши, уже создал некоторые из своих самых красивых гравюр, но продать их не мог. Это ему удалось сделать только после того, как он (к их взаимной выгоде) повстречался с издателем Пелле. Изумительные гравюры по дереву Анри Ривьера накапливались в папках художника; если его имя и было известно публике, то благодаря представлениям китайских теней, вызывавшим аплодисменты на вечерах в "Ша-Нуар", тех вечерах, на которых состоялся дебют Леона Блуа, Жюля Жуи и будущего академика Мориса Донне. Когда говорят о художниках Монмартра, то на память сразу приходит Форен, несмотря на то, что жёсткость рисунков сатирика была полной противоположностью весёлому монмартрскому зубоскальству. Действительно, насколько далеки он от "Пьеро" Вийетта, с женщиной, чьи плечи дрожат, когда она вставляет ключ в замочную скважину, в то время как за ней по лестнице следует "незнакомец", которого она пригласила к себе!

Я помню другое заведение на Монмартре, его содержал шансонье Аристид Брюан, рослый мужчина крепкого телосложения, который обычно появлялся в широкополой шляпе и с красным шарфом вокруг шеи. Он приобрёл некоторую известность не только благодаря своим песням, но и в не меньшей степени грубым выходкам : например, едва клиент переступал порог кабачка, как на него обрушивался поток брани. Кабаре пользовалось большой популярностью, но потом прекратило своё существование. Память о нём сохранится благодаря афишам, нарисованным Лотреком; на них шансонье изображён в своём легендарном костюме.

Лотрек сумел бы поднять на высокий уровень искусство украшения стен, получи он хоть какое-то одобрение; об этом можно судить по холсту, написанному для балагана Ла Гулю, ещё одной монмартрской знаменитости, которая перестав танцевать в канкане "Мулен-Руж", стала укротительницей львов и других хищников, вскоре распроданных из-за того, что она разорилась. Когда Ла Гулю умерла, всеми забытая, в нищете, с полотном Лотрека начались разные приключения. Оно переходило из рук в руки и наконец было разрезано на части последним покупателем, посчитавшим, что будет легче продать холсты меньшего размера. Под давлением возмущённых почитателей художника куски соединили, и, уплатив 400 тысяч франков, картину приобрела администрация департамента изящных искусств, того самого департамента, который 2 десятилетиями раньше поднял на смех Лотрека, если бы тот попросил разрешения бесплатно расписать какую-нибудь стену.

Свою фантазию он вкладывал не только в произведения, но и привносил её во все свои житейские поступки.

Как-то, вернувшись вечером домой, я услышал от служанки :

- Сегодня после полудня приходил этот забавный коротышка. Я сказала ему, что мсье Воллар отсутствует. А на мой вопрос, как его фамилия, он, не говоря ни слова, подобрал валявшийся уголёк и на изнанке холста, приставленного к стене, нарисовал человечка - и был таков.

В то время Боннар работал над интерьером моей столовой, и Лотрек на обороте одного из этюдов Боннара вместо визитной карточки оставил свой собственный силуэт.

Я сказал, что чиновники департамента изящных искусств рассмеялись бы, приди кому-то в голову мысль просить их заказать Лотреку фрески; после Ла Гулю великого художника пригласила хозяйка одного знаменитого приюта, предоставив в его распоряжение стены своего "салона".

В кафе "Новые Афины" на Монмартре собирались Дега, Сезанн, Ренуар, Мане, Дебутен и художественные критики вроде Дюранти. Последний стал поборником "новой живописи", хотя его восхищение не было безоговорочным. В частности, он упрекал Сезанна за то, что тот рисует мастерком каменщика. По мнению Дюранти, Сезанн покрывал холст таким толстым слоем красок из-за того, что, должно быть, полагал, будто килограмм зелёной даст более зеленый цвет, чем один грамм той же краски.

Мане также недолюбливал художника из Экса. Утончённый и изящный парижанин, он находил, что в работах Сезанна получает отражение грубость этого человека. Но сквернословие, которое он ставил ему в вину, было, по правде говоря, вызвано отношением Сезанна к Мане, раздражавшему его своими светскими манерами. Так, когда автор картины "За кружкой пива" спросил у коллеги, не готовит ли он что-нибудь для Салона, то услышал в ответ :

- Да, горшок дерьма!

Иногда говорили : "Дега и Ренуар с их столь непохожими натурами не созданы для взаимопонимания". На самом деле, если, глядя на некоторые полотна Ренуара, Дега иногда замечал : "Он рисует клубками шерсти", подразумевая под этим некоторую ватность его живописи, то, бывало, он же, остановившись перед какими-то холстами Ренуара и как бы любовно лаская их взглядом, восклицал : "Надо же, какая красивая фактура!"

В то же время рисунок Дега ни у кого не вызывал большего восхищения, чем у Ренуара, хотя в глубине души последний сожалел, что тот ради живописи маслом отказался от пастели, в которой наиболее полно проявилась его самобытность.

Несмотря на взаимное уважение друг к другу как к художникам, Ренуар и Дега всё же поссорились. И вот при каких обстоятельствах.

Составляя завещание о передаче своей коллекции импрессионистов в дар Люксембургскому музею, Кайботт вспомнил о том, сколько запрашивал Ренуар за свои полотна во времена, когда коллекционер приобретал их. Испытывая что-то вроде угрызений совести из-за того, что он купил их по столь низкой цене, и желая хоть как-то вознаградить художника, Кайботт завещал ему, на его усмотрение, одно из произведений коллекции.

В то время Ренуар начинал "продаваться". Узнав, что один коллекционер готов заплатить 50 тысяч франков за "Мулен-де-ла-Галетт, Ренуар, естественно, пожелал взять именно этот холст. Брат Кайботта, его душеприказчик, объяснил художнику, что, поскольку коллекция предназначена для Люксембургского музея, будет жаль, если она лишится одного из самых сильных полотен. То же самое Ренуар услышал и в отношении "Качелей", и в конце концов, так как наследие Кайботта включало многочисленных "дега", брат коллекционера предложил Ренуару (и тот с ним согласился) взять пастель "Урок танца". Но автору "Гребцов" быстро наскучило изображение музыканта, склонившего голову над скрипкой, и танцовщицы, которая, подняв ногу, ожидала нужной ноты, чтобы совершить пируэт. Однажды Дюран-Рюэль сказал ему : "У меня есть клиент, интересующийся тщательно отделанными работами Дега", и Ренуар, снял картину со стены и вручил Дюран-Рюэлю.

Узнав об этом, взбешенный Дега отослал Ренуару великолепное полотно, которое последний как-то разрешил ему унести из своей мастерской : на картине была изображена почти в натуральную величину женщина в голубом платье с открытой грудью. Произведение было создано в то же время, что и знаменитая "Улыбающаяся дама". Я находился у Ренуара в тот момент, когда полотно было ему столь бесцеремонно возвращено. Схватив в приступе гнева шпатель, он стал рвать им холст. Платье уже превратилось в лохмотья и он занёс было инструмент над лицом женщины, когда я воскликнул :

- Но подождите, Ренуар!

Рука художника замерла.

- Ну что ещё?

- Мсье Ренуар, вы однажды говорили на этом же самом месте, что картина - это как бы твой ребёнок...

- Как вы надоели мне со своей чепухой!..

Но он опустил руку и вдруг с жаром произнёс :

- Какого труда стоило мне нарисовать эту голову! Право, я её сохраню.

И Ренуар отрезал верх картины. Кажется, этот фрагмент находится в России.

Ренуар яростно бросил в огонь порезанные куски холста, затем, взяв листок бумаги, написал на нём одно-единственное слово : "Наконец!", вложил листок в конверт с адресом Дега и вручил своей служанке, попросив отнести его на почту.

Некоторое время спустя, когда я встретился с Дега, он поведал мне всю историю и, помолчав, спросил :

- Что он хотел сказать этим "наконец"?

- Очевидно, то, что он наконец порвал с вами отношения!

- Вот тебе на! - воскликнул Дега.

Он явно не мог прийти в себя от удивления...

Время наивысшей популярности "Новых Афин", где, как мы видели, собирались импрессионисты, было временем создания "Ложи", которую Ренуар с таким большим трудом сумел продать за 425 франков - сумму, необходимую ему для того, чтобы уплатить за квартиру; в это время Мане нарисовал женщину в белом сатиновом камзоле, лежащую на софе, - много позже, примерно в 1895 году, за эту картину на аукционе Надара не дали и 1500 франков; тогда же появились знаменитые "Белые индюки" Клода Моне, которые на аукционе Ошде были проданы меньше чем за 100 франков... И даже около 1900 гожа крупный торговец с бульваров, желая сбыть партию импрессионистов (она, по его понятиям, портила другие, "более тщательные" картины коллекции), не нашёл ничего лучше, как отнести холсты в лавочку на отдалённом бульваре, где благодаря коллекционерам, искавшим выгодных сделок, шла бойкая торговля.

Однажды, проходя по бульвару Клиши, я из чистого любопытства зашёл в ресторанчик с вывеской "Тамбурин". В соответствии с названием в нём стояло множество тамбуринов, художники расписали их, использовав самые разные сюжеты. И не только тамбурины можно было увидеть в ресторане; на стенах висели картины, колорит которых таки хотелось назвать кричащим. Вместе со мной внутрь вошёл какой-то человек, спросивший у хозяйки заведения :

- Винсент пришёл?

- Он только что был здесь. Повесил вот эту картину "Подсолнухи" и тут же удалился.

Так я едва не повстречался с Ван Гогом.

Понятно, что клиенты-художники не могли принести больших доходов хозяйке ресторана, некоей госпоже Сегатори, постоянно находившейся на грани разорения; в итоге вся её обстановка, все её тамбурины и "ван гоги" оказались в руках у случайных людей после распродажи на торгах. Торгах более чем скромных, ибо в то время Ван Гог пользовался репутацией потешного художника, и хорошо. если он не вызывал у людей возмущение, чему я был свидетелем однажды, когда один торговец картинами не смог сдержать своего негодования. "Какое нахальство!" - объяснял он мне. - Представляете, этот тип, когда я разговаривал с коллекционером по поводу картины Жозефа Байля "Повар", пришёл предложить мне холст некоего Ван Гога, пейзаж с разноцветной луной, напоминающей паутину. Ничего себе! Хороший способ привлечь клиентуру, а?"

Мне часто приходилось видеться с мадам Мане. Придя к ней в первый раз, я заметил молодого и очень милого человека.

- Мой брат, - сказала мадам Мане, представляя его мне, и продолжила : - Поскольку вы интересуетесь эскизами, я наведу дома порядок и обязательно разыщу этюды, которые не взяли торговцы. Найти их мне поможет брат. Недавно он обнаружил на шкафу красивую акварель моего мужа. С помощью Портье я сумела её продать.

Сколькими изумительными полотнами пренебрегли коллекционеры, побывавшие у вдовы великого художника! Одно из них я увидел потом, уже на триумфальной выставке Мане в музее Оранжери. За ней специально присматривал "санитар по уходу за картинами", который во время экспозиции должен был следить за температурой воздушного слоя между холстом и предохраняющим его стеклом.

Знаменитая картина, не удостоившаяся такого внимания, "Казнь императора Максимилиана", была столь же ценным повторением, что и полотно, которым гордится музей в Мангейме. Брат мадам Мане посчитал этот холст менее удачным из-за его недостаточной "проработанности". Картина занимала слишком много места на стене, и повторение "Максимилиана" сняли с подрамника, свернули в рулон и убрали в чулан, запихнув под какую-то мебель. Однажды брату мадам Мане пришло в голову, что из этого полотна, считавшегося безнадёжным в смысле продажи, можно что-то "извлечь". Например, сержант, заряжающий ружьё, взятый в отдельности, мог сойти за жанровый мотив. Поэтому сержанта вырезали и продали. Оставшуюся часть картины, казалось, пристроить было тем более нелегко, что животы солдат, приложивших ружья к плечу, покрыла полоса кракелюров. Холст вернулся на прежнее место под мебелью, откуда брат извлёк его ещё раз, чтобы предложить мне. Я помню, как опечалилась мадам Мане, когда эти остатки были разложены на полу.

- Какое несчастье, что Эдуард так долго трудился над картиной! Сколько прекрасных вещей он мог бы нарисовать за это время!

Я заключил сделку. Но свёрнутое полотно надо было отнести мастеру, дублирующему холсты. О том, чтобы сесть в омнибус с громоздкой "печной трубой" в руках, не могло быть и речи. Я пошёл искать фиакр. Сев в экипаж и положив рулон к себе на колени, я вынужден был постоянно следить за тем, чтобы не повредить его в дороге; мне приходилось ставить своего Максимилиана вертикально, наподобие огромной свечи, когда фиакру грозила опасность оказаться зажатым между двумя каретами. Без происшествий я доехал до улицы Кретте и вошёл в ателье Гапюи, специалиста по дублированию холстов.

- Однако не является ли "Сержант", которого я подбивал новым полотном для мсье Дега, частью этой разрезанной картины?! - воскликнул он. - Мсье Дега сказали, когда он покупал "Сержанта", что остаток холста был случайно уничтожен.

Я показал этот холст Дега, и он, сразу узнав в нём картину, из которой был вырезан "его сержант", оторопел и, желая выразить своё негодование, сумел произнести лишь следующие слова :

- Опять семья! Остерегайтесь семьи!

Затем, успокоившись, художник встал между мной и картиной и, положив на неё руку, как бы в знак того, что эта вещь переходит к нему, сказал :

- Вы продадите её мне. А мадам Мане скажете, что я хочу иметь ноги сержанта, которых нет на моём куске, и вдобавок то, чего не хватает на вашем фрагменте, - группу, образуемую Максимилианом и генералами... Скажите ей, что я заплачу...

Я отправился к мадам Мане. Выслушав меня, её брат покачал головой.

- Я думал, - произнёс он, - что сержант только выиграет, если убрать ноги, которые болтались внизу какими-то лохмотьями; так же и солдаты, приготовившиеся стрелять, выглядели лучше без группы генералов и того, что осталось от головы Максимилиана... Если бы я мог предположить, что куски холста, все изъеденные стенной селитрой, представляют ещё хоть какую-то ценность, я не пустил бы их на растопку печи.

Я счёл нужным рассказать Дега лишь о том, что недостающие части холста погибли из-за того, что они висели на сырой стене. Но он снова начал кипятиться : "Видите, Воллар, как надо остерегаться семьи!"

И на куске холста, размеры которого соответствовали первоначальным размерам оригинала, он наклеил "Сержанта" и фрагмент "Казни императора Максимилиана", купленный у меня : таким образом пустоты указывали на недостающие части.

"Семья, остерегайтесь семьи!" - возмущался Дега, подводя посетителей к восстановленной картине.

Помню, один бестактный человек спросил у него в связи с этой историей :

- Мсье Дега, а не разрезал ли сам Мане вашу картину, на которой были изображены он и его жена?

Художник резко его оборвал :

- Но кто вам позволил, мсье, судить Мане? Да, это так. В конечном счёте, возможно, прав был он. Тогда в дураках остался именно я, так как в приступе ярости снял со стены небольшой натюрморт, который подарил мне Мане, и написал ему : "Мсье, я возвращаю Вам Ваши "Сливы"..." Ах, какое это было красивое полотно! В тот день я порядком сглупил, потому что, когда я помирился с Мане и попросил его вернуть мне "мои" "Сливы", выяснилось, что он их уже продал!

На аукционе, состоявшемся после смерти Дега, "Максимилиан" был приобретён Национальной галереей в Лондоне; она затем подвергла полотно новой операции : два составляющие её фрагмента были сняты с холста, на который наклеил их Дега, восстанавливая картину, и каждый из кусков был заключён в отдельную рамку.

На той же распродаже коллекции Дега среди других произведений Мане можно было увидеть и картину "Ветчина" и "Портрет мадам Мане" (жена художника изображена на ней в белом платье на голубом диване); обе эти замечательные вещи ещё в 1894 году, то есть более чем через 10 лет после смерти художника, находились у его вдовы и ждали своего часа.

В то время у мадам Мане оставались еще 2 её портрета : на одном она была изображена в теплице, а на другом - сидящей за пианино. Последний вошёл в коллекцию Камондо и находится сегодня в Лувре. Я уже не говорю о многих других произведениях, которыми можно было полюбоваться в особнячке в Аньере, среди них портрет "Мане с палитрой", ещё один "Мане стоя", картина с обнажённой женщиной в натуральную величину. К этому следует добавить то, что тогда называлось эскизами, а теперь составляет гордость музеев, например такие работы, как портрет господина Брена в натуральную величину, портрет мадам Мане в розовом с кошкой на коленях. На распродаже коллекции Дега эти 2 холста также приобрела Национальная галерея в Лондоне.

Я могу назвать ещё один замечательный подготовительный этюд к "Максимилиану" с персонажами в натуральную величину, находящийся ныне с бостонском музее; он тоже долгое время пролежал в свёрнутом виде в углу чулана у мадам Мане. Если полотну удалось избежать расчленения, то, несомненно, по той причине, что изображённые на нём персонажи казались чересчур "непроработанными", чтобы можно было думать о сбыте фрагментов.

Глядя на этого "Максимилиана", Ренуар сказал мне :

- Это чистый Гойя, и, однако, здесь Мане, как никогда, является самим собой!

Кроме того, к полотнам, которые произвели на меня большое впечатление у вдовы художника, я причислил бы набросок портрета знаменитого певца Фора, может быть, ещё более выразительный, чем окончательный вариант картины. Вспоминается также этюд Клода Моне, на котором изображён Мане, рисующий у себя в саду. Я хотел приобрести этот холст, но мадам Мане сказала, что он не продаётся. Через некоторое время я не увидел картины на привычном месте. Мадам Мане поймала мой взгляд и пояснила : Я нуждалась в деньгах. Кто мне зашёл один немец. Картина ему понравилась. Вы понимаете, почему я отказалась продать её вам : мне не хотелось, чтобы мсье Клод Моне увидел своё произведение в витрине у торговца. А поскольку в этом случае картина отправлялась за границу...

Ещё не настало то время, когда проданное в Париже полотно сбывалось в Берлине, затем перепродавалось в Нью-Йорке и возвращалось в Париж, причем в какие-то считанные недели.

Да, я чуть было не забыл одну из самых значительных работ Мане, которая долго висела у его вдовы : называется она "Старый музыкант". Мадам Мане просила за неё 5000 франков и никак не могла найти покупателя. Жена члена генерального совета департамента Сена остановила свой выбор на двух детях, изображённых в центре картины. Она неоднократно предлагала госпоже Мане продать этот фрагмент, но та отказывалась, хотя и недостаточно энергично, как казалось покупательнице, ибо попытки возобновлялись.

Однажды эта дама сказала в моём присутствии :

- Моя дорогая мадам Мане, до сих пор я предлагала вам 1500 франков, но я дойду и до двух... Ну же, будьте благоразумны! Вы просите 5000 франков за всё, а я вам оставляю по меньшей мере три четверти картины!

И, приняв молчание госпожи Мане за согласие, она схватила лежавшие на столе большие ножницы. Увидев нацеленное на холст острие ножниц, госпожа Мане настолько проворно, насколько ей позволяла её комплекция, вскочила с места и воскликнула :

- Нет, нет! Мне кажется, что вы собираетесь убить моего мужа!..

***

Как я познакомился с живописью Сезанна? Впервые я увидел картину этого художника (на ней был изображён берег реки) на улице Клозель, в витрине магазина мелкого торговца красками папаши Танги. Меня словно ударили в живот. У меня перехватило дыхание.

Одновременно со мной перед холстом остановились ещё 2 человека : почтенный буржуа и его супруга.

- Разве можно так коверкать природу? - вопрошал человек в котелке. - Эти деревья, того и гляди, упадут! А этот качающийся дом и эта вода! Вода это или свинец? Про небо я и не говорю... Если бы природа была такой, то у людей навсегда пропало бы желание ездить за город.

В этот момент появился рабочий с мешком инструментов за спиной.

- Ах, вот местечко, где я бы с удовольствием порыбачил бы в воскресенье! - воскликнул он, взглянув на картину.

Буржуа с презрительным видом удалился.

Я же пожалел о том, что моих скромных сбережений бедного студента не хватает для покупки этого холста. Я подумал : "Как замечательно быть торговцем картинами! И проводить жизнь среди таких шедевров!"

Неудивительно, что когда я всерьёз занялся этой профессией, первым делом мне захотелось устроить выставку работ Сезанна. Но для этого надо было познакомиться с художником. Задача была тем более непростой, что Сезанн никому не давал своего адреса. Мне сказали, что я, возможно, отыщу его в окрестностях Фонтенбло. Сколько безуспешных попыток я совершил том, заглядывая во все кабачки, особенно часто посещаемые художниками, пока мне не пришло в голову попытаться что-то разузнать у городских торговцев красками.

Я опросил троих из них. Но в ответ неизменно слышал одно : "Господин Сезанн? Такого не знаю". Четвёртый, и последний, торговец, к которому я обратился, произнёс :

- Этот ваш господин Сезанн? Погодите... Я вам сейчас объясню.

И он сообщил его адрес. Я бросился туда. Увы, в этом доме я узнал, что Сезанн недавно переехал на другую квартиру, не оставив, однако, нового адреса.

Видя моё огорчение, жилец сказал :

- Кажется, я могу вам помочь; я слышал, как господин Сезанн назвал улицу одному из грузчиков. Это в Париже, в её названии объединены животное и какоё-то святой.

Получив эту неопределённую, но очень ценную информацию, я вернулся в Париж. Через несколько часов, сидя в небольшом кафе, я принялся листать справочник столичных улиц. Я не обнаружил ни одной улицы, носящей имя животного и одновременно какого-нибудь святого. Но вдруг прочёл : рю де Льон. Итак, название животного было налицо. В том же квартале, насколько я знал, находилась рю де Жарден, которая полностью называлась так : рю де Жарден-Сен-Поль (в честь одноименной церкви). Это навело меня на мысль о том, что рю де Льон тоже могла иметь полное название - рю де Льон-Сен-Поль. Решив звонить подряд во все двери, я начал с дома номер 2 и был приятно удивлён, когда услышал от консьержки :

- Господин Сезанн? Он проживает здесь. Его самого нет сейчас дома, но сын у себя.

Молодой человек принял меня на редкость любезно.

- Я попытаюсь уговорить отца доверить вам некоторые из своих полотен для вашей выставки, - сказал он мне, когда я изложил причины визита.

Вскоре после этого я получил около 150 различных произведений художника. Холсты были свёрнуты в рулоны. Тогда моих скромных средств хватало как раз для того, чтобы показать их публике натянутыми на багет, приобретённый по цене 2 су за 1 метр.

Несколько штрихов дадут вам представление о том, насколько далеки были в то время люди от понимания ценности живописи мастера из Экса.

Прежде всего упомяну о возмущении художников; в отличие от обыкновенных зевак они не ограничились негодованием, а, предположив наличие покупателей у этой живописи, сочти, что не только ущемлены их интересы, но что задето также их достоинство. Хочу напомнить и об оценке одного художественного критика из "Журналь дез артист", который возмущался "кошмарным зрелищем живописных уродств, превосходящих официально дозволенную сегодня меру чепухи".

В оправдание коллекционеров и критики я должен сказать, что примерно так же рассуждали художники, и притом самые значительные.

Купив у Пюви де Шаванна его черно-белую литографию для одного из моих альбомов художников-гравёров, я захотел приобрести у него ещё что-нибудь, скажем цветную литографию.

- Это предложение кажется мне довольно заманчивым, - ответил он. - Я приду к вам, и мы выберем сюжет.

И действительно, он через несколько дней пришёл. Остановившись перед витриной моего магазина, он долго глядел на "Купальщиц" Сезанна, а затем, даже не войдя внутрь, пошёл прочь, пожимая плечами. Больше я его не видел.

Тем не менее иногда я встречался и с одобрительными оценками; приведу самый характерный случай, когда картину купил слепой от рождения господин. Он сказал мне, что его отец и дед были художниками и что у него прирождённая тяга к произведениям искусства. Сопровождавший его человек объяснял ему картины. Он остановил свой выбор на работе горизонтального формата с изображением берега реки. "Должно быть, вода располагается на ней более удачно, чем если бы картина была вертикальной, - заметил он.

Но если критики, любители искусства, даже художники, такие, как Пюви де Шаванн, упорствовали с воём нежелании увидеть в творчестве Сезанна нечто большее, чем мистификацию, то молодые художники всё более поддавались влиянию мастера из Экса. В 1901 году Морис Дени в знак восхищения мэтром, рисовавшим гору Сент-Виктуар, создал одну из своих самых проникновенных картин - "Подношение Сезанну", которую можно увидеть в Люксембургском музее. Центр полотна занимает ваза с фруктами - копия знаменитого произведения Сезанна, принадлежащего Гогену. В левой части композиции изображён Серюзье, теоретик группы, выступающий с докладом перед своими товарищами : Дени, Рансоном, Вюйяром, Боннаром, Русселем, к которым присоединились Одилон Редон и Меллерио. Я тоже удостоился чести быть изображённым среди них.

Когда Дени написал картину, я уже не жил в верхней части улицы Лаффит. В доме номер 6, близ бульваров, я приобрёл большой магазин с антресолью. В честь открытия новой галереи я организовал выставку Ван Гога; это была первая большая экспозиция его произведений, на которой можно было увидеть более 60 полотен, полученных из амстердамской мастерской художника, не считая целой серии его акварелей и рисунков. Цены самых значительных картин, вроде знаменитого "Макового поля", не превышали 500 франков. Публика осталась к выставке равнодушной. Время ещё не пришло... Однако я вспоминаю одну пару, которая, кажется, рассматривала работы с особенным вниманием. Вдруг мужчина, взяв спутницу за руку, сказал :

- Ты всегда говоришь, что моя живопись не радует глаз, ну, и что же ты скажешь об этих произведениях?

В этот момент женщина остановилась перед двумя портретами Ван Гога, на обоих ухо художника было скрыто повязкой.

- Но почему он изобразил себя именно таким? - спросила она.

- Это после того, как он отрезал себе ухо, - сказал я, вмешиваясь в их разговор.

Пара посмотрела на меня с явным изумлением, поэтому я продолжал :

- Рассказывают, что, вернувшись домой после дня, проведённого в обществе девиц лёгкого поведения, Ван Гог машинально открыл Библию, и его взгляд упал на то место, где говорится, что если один из ваших членов вводит вас в соблазн, то надо отрезать его и бросить в огонь. Следуя библейскому завету, Ван Гог вооружился бритвой и... - тут дама вскрикнула, - отрезал себе ухо.

- Он бросил его в огонь? - спросил у меня её спутник.

- Нет. Завернув ухо в бумагу, он отнёс свёрток к тем девицам и сказал служанке : "Передайте это мадам Мари"...

Вспоминаю ещё одного посетителя, который являлся каждый день под вечер. Он начинал с того, что бросал взгляд на витрину, где пылали "Аликаны Арля", затем входил внутрь и обходил зал кругом. Понемногу он становился всё более словоохотливым. Ему нравилось рассуждать со мной о "Маковом поле". Однажды я не увидел его в привычный час : появился он только через неделю.

- Всё это время я не мог прийти : моя жена родила девочку. Мы уже беспокоимся и её будущем и, чтобы обеспечить ребёнка приданым, решили приобрести такие вещи, цена которых впоследствии возрастёт, например картины.

Я уже видел проданным своё "Маковое поле". И невольно посмотрел на эту картину. "Покупатель" проследил за моим взглядом.

- Если бы у меня были лишние деньги, я давно бы приобрёл это полотно, - сказал он. - Но, понимаете, я теперь должен думать о потомстве... У нас есть прекрасный советчик - мой кузен, который преподаёт рисование в Париже.

Прошло какое-то время, прежде чем я снова встретился со своим знакомым : в один прекрасный день он появился с папкой под мышкой.

- Готово! - сказал он и похлопал по ней ладонью : - Здесь находится приданое дочери. - И, достав из папки "Фантазию" Детайля, он добавил : - Моему кузену удалось приобрести эту акварель за 15000 франков. Через 20 лет это будет стоить не меньше 100000.

Я не стал ему возражать.

Лет через 25 я увидел человека с акварелью Детайля на улице Мартиньяк.

- Пришло время расстаться с картиной, - сказал он печально, - моя дочь выходит замуж.

Я спросил, помнит ли он мою выставку Ван Гога и пейзаж с маками, который ему так нравился.

- Ещё бы не помнить! К счастью, я не поддался тогда соблазну : что бы я получил за него теперь?

- Так вот, дружище, вы бы выручили за эту картину более 300000 франков.

- Но тогда... сколько же стоит мой "детайль"?

- Ваш "детайль"! "Баталию при Хунинге", считавшуюся его шедевром, хранитель Люксембургского музея отправил на чердак...

Однажды Ренуар увидел у меня несколько рисунков Ван Гога углём, изображающих земледельцев за работой.

- В силу своего вкуса, - сказал Ренуар, - я спокойно отношусь к живописи Ван Гога, мне не по душе некоторая её экзотичность; но его рисунки крестьян - это совсем другое дело. Разве может сравниться с ними плаксивый крестьянин кисти Милле?

***

В небольшой магазинчик моего коллеги, расположенный по соседству, как-то вошёл весьма элегантный мужчина, а потом покинул его, унося с собой несколько картин. Я подумал : "Несколько картин! За один раз и так быстро! Ну и подфартило моему соседу! Какие, однако, прекрасные работы Коро выставлены у него в витрине!" И я не без грусти заключил : "Жаль, что я не могу иметь несколько произведений 1830 года для привлечения богатых клиентов!"

Однако после полудня этот же самый джентльмен вернулся в соседнюю лавочку. И вскоре я узнал, что тот, кого я принимал за коллекционера, был не кем иным, как моим коллегой господином Брамом, который, занимаясь торговлей картинами, сохранял аристократическую выправку; должно быть, это была семейная традиция, ибо такие же безукоризненные манеры отличали и его сына, ставшего торговцем после смерти своего отца.

На память приходит выставленная в витрине магазина Дюран-Рюэля картина Ренуара (купальщица, поддерживающая рукой свою грудь). Какая чудесная вещь! У этой работы интересная история, о которой мне поведал сам Ренуар. Однажды, находясь в Сель-Сен-Клу, он вошёл в кафе, и с ним заговорил хозяин :

- Я вас узнаю; более 10 лет назад вы снимали комнату в доме...

Ренуар подумал, что, наверное, что-то задолжал хозяину.

- ...а после вашего отъезда я обнаружил там свёрток холстов. Я убрал его на чердак. Сделайте одолжение, заберите работы, раз уж вы приехали.

В свёртке лежали : "Купальщица", спящая женщина с кошкой на коленях и другие столь же замечательные произведения, всего 15 холстов.

***

Рядом с Дюран-Рюэлем находилась небольшая, очень посещаемая лавочка : она принадлежала Беньё и благодаря "садоводческой продукции" госпожи Мадлен Лемэр напоминала прилавок цветочницы. Там можно было найти товар, удовлетворяющий людей с самым разным достатком, начиная от натюрморта с букетиком фиалок или тремя розами в вазе и кончая большими декоративными панно. Один завсегдатай магазина, большой почитатель таланта госпожи Лемэр, претворил в жизнь идею, которой очень гордился : розы, лилии и гвоздики, нарисованные его любимой художницей, он опрыскивал духами, вызывающими ассоциации с теми или иными цветами.

Клови Саго, прозванный "братом Саго" (его окрестили так, чтобы не путать со старшим братом, известным торговцем гравюрами), на другом конце улицы Лаффит, возле церкви Нотр-Дам-де-Лоретт, открыл небольшой магазинчик, где в числе прочих продавались картины Брака, в то время почти никому не известные. Там можно было увидеть и произведения Пикассо (его голубого и розового периодов). Именно там Стайны и обнаружили те прекрасные полотна этого художника, которыми они владеют. Подумать только! Всего за несколько лет до войны, в 1908 году, небольшое общество "Шкура медведя", вдохновителем которого был господин Андре Левель, купило у Пикассо замечательную картину "Семья акробатов" всего за 1000 франков - сумму, в то время отпугивающую коллекционеров. В 1914 году, когда "Шкура медведя" решила избавиться от своих приобретений, картина была продана за 11500 франков, а на аукционе в Америке в 1931 году её цена превысила миллион.

Возле Больших бульваров я, как сейчас, вижу магазин Жерара, специализирующегося на работах Будена, Эннера, Зиема.

Однажды, когда я сопровождал Ренуара во время его прогулки, он сказал :

- Надо не забыть остановиться у Жерара. Там есть акварель Йонгкинда... Какое чудесное небо, а ведь это совершенно белая бумага!

Выше по улице Лаффит находился магазин Дио, где перебывало множество творений Коро, Домье, Йонгкинда. В глубине лавки располагалась тесная столовая, а на антресоли 3 крохотные комнаты, где ютился он с женой и дочерью. Иногда под вечер в магазин заходил клиент. "Мы сейчас ужинаем, - говорил хозяин, - но, если моя жена не собирается в театр, я скоро вернусь". И господин Дио всегда ждал, когда постучат в его витрину.

Его магазин был набит картинами, которые хранились даже во дворе, где под каким-то навесом можно было увидеть эскизы Домье, отвергнутые в те времена, когда в основном ценились "законченные" работы. Однако известно, какую коммерческую и художественную ценность приобрели сегодня самые второстепенные из его набросков. Там я увидел этюды для "Дон Кихота", в частности тот, который восхищал Ренуара (простая лессировка умброй), а также замечательный этюд к "Иисусу и Варавве", который в один прекрасный день мне захотелось приобрести. Я рассказал о своём намерении знакомому художнику, но он принялся меня отговаривать :

- Видите ли, Воллар... Если бы Домье был жив, он сжёг бы этот неудачный этюд.

И я был так наивен, что послушался его.

***

Перед самой лавкой Дио располагался магазин Тампелера, человека, в котором нашёл поддержку Фантен-Латур, долго пребывавший в безвестности. За это художник испытывал к нему большую благодарность и остался ему верен даже тогда, когда позже в дверь его мастерской уже стучали многочисленные торговцы.

С Фантен-Латуром я познакомился, опубликовав свои альбомы художников-гравёров. Время от времени я заходил в нему. Иногда я встречал там одного из хранителей Лувра господина Мижона. Художник любил беседовать с ним о музыке. Как сейчас, вижу Фантена в круглой шапочке, сидящего перед мольбертом на низком стуле. Рядом с ним находилась госпожа Фантен - она и сама была уважаемой художницей, которая отдыха от живописи, занимаясь вышиванием. Как-то раз, когда я был у них в гостях, Фантен воскликнул : "Ах, Боже мой! Я так и знал, что это выскочит у меня из головы". И, отложив палитру, он поспешно вышел. Госпожа Фантен объяснила мне тогда : "Покупку сыра мой муж взял на себя".

Добившись успеха, Фантен не расстался со своей маленькой мастерской на улице Висконти, - мастерской, в которой прошли его самые трудные годы; она осталась дорогой его сердцу. Покидая свой квартал, чтобы прогуляться на правом берегу, художник, однако, не выходил за пределы Больших бульваров из-за обилия экипажей и пересекал улицу, только когда отправлялся с визитом к своему торговцу и другу Тампелеру, обосновавшемуся по другую сторону бульвара.

Дега находил, что Фантену не идёт на пользу такой замкнутый образ жизни.

- То, что делает Фантен, очень хорошо, но как жаль, что его работы всегда отдают левым берегом!

Живи они на левом берегу или на правом, Фантен, Дега, Ренуар придерживались одного распорядка : мастерская утром, мастерская после полудня. Никогда не забуду, как известный художественный критик Арсен Александр спросил у художника, рисовавшего танцовщиц :

- Можно ли зайти к вам в мастерскую?

- Да, - сказал Дега, взявшись за пуговицу его куртки, - но к концу дня, когда стемнеет.

Ответ Дега его ошеломил.

Нужно ли говорить, что Дега не выносил, когда его отвлекали от работы, Ренуар же относился к посетителям терпимо; их присутствие не мешало ему рисовать. Но уйти из мастерской и развлечься - об этом не было и речи...

Как-то я сказал ему :

- Я знаю человека, всецело преданного живописи, это Вальта, он постоянно живёт в Антеоре, и к нему никто не ходит. Его единственное развлечение - охота...

- Что? - воскликнул Ренуар. - Вальта ходит на охоту?.. Он отлучается из мастерской? Если бы папаше Коро предложили поохотиться!..

Действительно, когда после года напряжённой работы Ренуар устраивал себе отпуск и уезжал куда-нибудь, то в Варжемон, к своему другу Берару, то в Эсуа, на родину своей жены, а позднее в Маганьоск, в Грас, прежде чем он окончательно обосновался в Кане, режим оставался неизменным : мастерская утром, мастерская в послеобеденное время, за исключением тех погожих дней, когда его мастерской становилось чистое поле.

Что касается Дега, то во время редких отпусков, которые он себе позволял, художник обычно уезжал в Сен-Валери-сюр-Сомм, к своим друзьям Бракавалям, или же а Кё-ан-Бри, к Руарам. За город он отправлялся, только когда чувствовал потребность в пешей прогулке. Можно было видеть, как он шагает по аллеям имения в тёмных очках с толстыми стёклами.

Приехав однажды как раз в Кё0ан-Бри, я застал его работающим над одним из пейзажей, "эпатировавших" папашу Писсарро. Художник рисовал в гостиной, сидя спиной к окну.

- Мсье Дега, когда видишь, как вы изумительно "передаёте" природу, невозможно поверить, что вы делаете это, отвернувшись от неё.

- О, мсье Воллар, в поезде я иногда поглядываю в окошко...

* * *

В то время улица Лаффит была улицей картин. Если кто-то говорил : "Я пройдусь по улице Лаффит", то можно было не сомневаться, что имеешь дело с любителем живописи. Так же и когда Мане говорил : "Стоит сходить на улицу Лаффит" - или, напротив, Клод Моне вопрошал : "Зачем ходить на улицу Лаффит?", это означало, что художник стремится или считает ненужным быть в курсе того, чем занимаются его коллеги.

Что касается Дега, то он любил по окончании рабочего дня заглянуть на улицу Лаффит.

Обычно он садился в омнибус, следовавший маршрутом "Пигаль - Винный рынок", и выходил за церковью Нотр-Дам-де-Лоретт, расположенной совсем рядом с улицей Лаффит. Однажды я увидел, как Дега спустился с империала омнибуса вместе с одним из своих друзей художником Зандоменеги. Дега негодовал на своих соседок по омнибусу, двух "мерзавок", которые ехали с букетами в руках. Он не выносил запаха цветов, зато каким взглядом художника смотрел он на них! Поднимаясь по улице Лаффит, мы остановились перед лавкой Темпелера; в витрине была выставлена работа Фантен-Латура, изображающая женщину с розами на корсаже, и Дега, показав на этот холст, сказал, обращаясь к Зандоменеги :

- Большой талант этот Фантен! Но я готов биться об заклад, что в действительности он никогда не видел цветов на корсаже у женщины.

Зандоменеги вошёл в лавку Дюран-Рюэля. Я же продолжил прогулку с Дега. Когда мы подошли к магазину Бернхейма, где были выставлены 2 полотна Коро и 1 картина Делакруа, он спросил :

- Скажите, Воллар, сколько могут стоить подобные вещицы?

Я сознался в том, что мне это неизвестно.

- Ну что ж! Я сам во всём удостоверюсь. И прямо сейчас попытаю счастья.

Через несколько минут дверь в мой магазин отворилась : это был Дега.

- Мне не повезло, - сказал он. - Картины Коро проданы, но я куплю работу Делакруа!

Он действительно её приобрёл. Как-то я зашёл к нему во время завтрака. Зоэ, которая выходила за покупками, тут же вернулась вся запыхавшаяся.

- Мсье, несут "делакруа", - выпалила она.

Дега резво вскочил с салфеткой на шее и побежал встречать работу Делакруа.

Сезанн считал, что художник "выигрывает", рассматривая полотна других художников; но те, кого он называл "другими художниками", были старыми мастерами, и его улицей Лаффит был Лувр. Посвятив вторую половину дня рисунку с произведения Греко, Делакруа или кого-то ещё из своих кумиров, он с необыкновенной гордостью говорил вам : "Кажется, сегодня я сделал кое-какие успехи".

Колдовские чары Лувра испытал на себе позднее и Ренуар. Однако, уже будучи автором таких картин, как "Ложа", "Завтрак лодочников", он воскликнул, выходя из музея : "Из-за всех этих дурацких рассуждений о новой живописи я потратил 40 лет, чтобы обнаружить, что королевой красок является чёрный цвет! Посмотрите на Мане, он многое потерял, общаясь с импрессионистами..."

Дега тоже упрекал Мане за то, что тот отказался от своего великолепного "черносливового сока" и стал рисовать в светлых тонах. Но разве сам Дега не достиг, по мнению Ренуара, своих вершин благодаря общению с импрессионистами, создав необыкновенные пастели, напоминающие переливы цвета на крыльях бабочек?

Для всех молодых художников улица Лаффит была своего рода Меккой. Сколько раз я видел там Дерена, Матисса, Пикассо, Руо, Вламинка и многих других.

Вспоминаю выразительную внешность старого художника, папаши Мери, который рисовал птичек, цыплят, утят - словом, всякую мелкую живность, обитающую на птичьем дворе. Можно было увидеть, как он стоит перед витриной магазина с большой папкой под мышкой и терпеливо дожидается, когда торговец знаком предложит ему войти. Устав от ожидания, бедный художник иногда уходил своей ещё бодрой походкой на поиски более справедливого ценителя "настоящей" и искренней живописи. Прохожих он упрекал в том, что они слишком медленно ходят по тротуарам. Это ещё была та счастливая эпоха, когда люди располагали временем для того, чтобы пофланировать по улицам, и когда нередко можно было натолкнуться на господина, читающего газету.

Папаша Мери изобрёл оригинальный способ "восковой живописи", она обладала удивительной способностью сохранять первоначальный тон и высыхала только после смачивания водой. Он опубликовал небольшую книжку, где раскрыл свои секреты. Но поскольку агент, который приобрёл этот труд, и через год не продал ни одного экземпляра, Мери, отчаявшись, уничтожил весь тираж. Старый художник часто отлучался из мастерской, чтобы порисовать в зоологическом саду. Устроившись на складном стульчике перед вольерами, он умудрялся сделать наброски своенравных животных, запечатлеть которых было очень непросто, ибо они никогда не сидели на месте.

- Если бы я мог держать их в мастерской, то заставил бы этих паршивых животных сохранять одну и ту же позу, - ворчал он.

Вспоминаю, как однажды, пригласив к себе на обед гостей, он купил живого цыплёнка, которого думал использовать в качестве модели, прежде чем отправить на кухню. Но птица всё время двигалась. Дочь художника то и дело приоткрывала дверь в мастерскую и говорила : "Папа, поторопись, так мы никогда её не сварим". От этого художник ещё больше злился на птицу. "Вы видите, - говорил он, призывая меня в свидетели, - эта тварь нарочно суетится!"

Мери имел зуб на буржуа не только потому, что они не любили его живопись. Нередко люди спрашивали, глядя на его ощипанных птиц или молодых кур без хвостов : "Что это за животные такие?" Однако папаша Мери хвалился тем, что рисует свои модели с безукоризненной точностью, не дающей повода для сомнений. Я старался его успокоить, говоря, что городской житель не бывает на фермах, где мог бы познакомиться с обычными моделями художника.

Как-то раз, когда я находился в мастерской Мери, мой взгляд упал на один пейзаж.

- Вы смотрите на этот холст, мсье Воллар, он совсем крошечный. Так вот, я не отдам его и за 50 франков (в то время это была приличная цена). Вы должны меня понять : я рисовал этот этюд в Шавиле, как вдруг ко мне подошёл гулявший по лесу пожилой господин и попросил разрешения посмотреть на то, что я делаю. "Это очень красиво. - сказал он. - Я ведь тоже художник, меня зовут Коро".

После смерти папаши Мери его мастерская была распродана. Через некоторое время, проходя мимо лотка старьёвщика, я вновь увидел тот небольшой холст. Думая купить его на память, я спросил у продавца, сколько он стоит.

- Вы знаете, это хорошая вещица, - сказал он. - Моя жена, которая разбирается в искусстве, увидела в одной из витрин на авеню Опера холст, подписанный Труйбером, очень похожий на этот. Поэтому, уступая вам картину за 10 франков...

10 франков! Именно такую цену я запросил когда-то на моей первой выставке Сезанна за маленький этюд, на котором была изображена банка с вареньем. Спешу добавить, что клиент не стал торговаться.

Но с другими произведениями Сезанна, в частности тремя крупноформатными полотнами, на каждом из которых был изображён крестьянин, мне повезло меньше. Возле картин задержался один посетитель. "Сразу узнаёшь наших южных крестьян", - сказал он, повернувшись ко мне. Некоторое время спустя я узнал, что этот коллекционер приезжает на следующий день утром в Париж 8-часовым поездом. В метель, уже с без четверти 8 я прохаживался по перрону Лионского вокзала, вглядываясь в прибывающих пассажиров. Наконец я заметил нужного мне человека. Я подошёл к нему, мы разговорились, и я постепенно дошёл до своих "сезаннов", предложив ему купить все 3 работы за 600 франков. - Вот уж никак не ожидал, что, сойдя с поезда, займусь покупкой картин, - сказал он. - Хорошо, я готов творить безумства; даю вам 500.

Картины обошлись мне в 540 франков. Поэтому я не снижал цены, однако клиент стоял на своём, и денег я ещё не получил.

Но даже когда покупатель вынимает из кармана вожделенную сумму, даже когда он протягивает вам деньги, ещё рано говорить, что вы их получили. Ведь ничего не стоит отдёрнуть руку! На первой выставке Сезанна я продавал великолепный пейзаж за 400 франков. В этом полотне было всё. что может понравиться коллекционеру : река, лодка с людьми, дома на заднем плане, деревья. "Наконец-то! - воскликнул покупатель. - Вот хорошо скомпонованная картина". Достав бумажник, он извлёк из него 4 бумажки по 100 франков и протянул их мне; я протянул руку... В этот момент дверь магазина открылась. Клиент обернулся и узнал в вошедшем одного из своих друзей.

- Я только что купил эту картину у Воллара...

- Вы правильно сделали, - сказал друг. - Это одно из лучших полотен Сезанна. Оно написано в тот период, когда он находился под влиянием импрессионистов.

Покупатель вздрогнул :

- У меня дома такие хорошие вещи, я не могу повесить рядом с ними картину ученика.

И банкноты вернулись в бумажник.

Однако через несколько дней кто-то рассказал мне, что, когда в присутствии этого любителя искусства произнесли моё имя, он воскликнул :

- Этот чёртов Воллар чуть было меня не надул! Если бы не счастливая случайность, он всучил бы мне какого-то недоделанного "гийомена".

Когда творчество Сезанна несколько поднялось в цене, господин Пеллерен приобрёл это полотно за 700 франков. Через 25 лет он говорил мне по поводу той же самой картины :

- Один из ваших коллег попытался меня провести. Представляете, у него хватило наглости предложить мне 300 франков за этого "сезанна"!

Доктор Гаше как-то сообщил мне, что у одного столяра есть целая коллекция Домье; этот славный малый в качестве вознаграждения за свою работу согласился принять от мадам Домье несколько этюдов, которым вдова художника не придавала никакого значения. Среди прочих там была, если мне не изменяет память, картина "Зал ожидания", которая находится ныне в музее Диона. Столяр запихнул эти шедевры куда-то под комод.

- Поймите, они занимают много места... А в моей квартире не развернёшься. У меня есть шкаф. Красивое зеркало, я купил его, когда женился, а ещё портрет моей жены, сделанный из её волос. И красивый старый ковёр... Да, да, очень старый, его расшила моя бабушка. И потом, будь у меня просторнее, я повесил бы на стенах только те вещи, на которые приятно смотреть...

Я как-то осмелился спросить у него, почему он не избавится от полотен, доставляющих ему столько хлопот.

- Чёрт возьми! Ведь надо сперва найти покупателя, - ответил он.

Я сразу сообразил, что предложение, исходящее непосредственно от торговца, вызовет у него подозрения. Поэтому я не стал настаивать и решил зайти к столяру позже, полагая, что о существовании этих картин никто не догадывается. Но как ни прячь сокровища, их в конце концов обнаружат. О владельце работ Домье каким-то образом пронюхал один торговец. Также понимая, сколь сложно будет заключить сделку ему лично, он придумал гениальный план. Нарядив в богатую одежду своего служащего, он нанял коляску и отправился к столяру домой.

- Я привёз вам одного из королей Америки, - сказал он.

Увидев картины Домье, ассистент произнёс :

- 10000...

Поскольку столяр медлил с ответом, лжеамериканец сделал вид, что хочет уйти и занять место в своём экипаже. Предложение вскоре было принято. Назначенная цена - в будущем она возрастёт более чем стократно - уже превосходила, и намного, ту сумму, которую получила мадам Домье, продав за несколько лет до этого большую партию этюдов своего мужа : за целый фургон картин ей заплатили 1500 франков. Вспоминаю, что в то время одна газета, возмущалась тем, как бессовестно ограбили вдову художника... Однако, после того как он намучился со своей "добычей", предлагая её чуть ли не каждому встречному, покупатель был рад избавиться от картин, хотя бы вернув затраченные 1500 франков.

Когда мне рассказали об уловке, к которой с таким успехом прибегнул мой коллега, я подумал : "В следующий раз, когда мне придётся иметь дело с недоверчивым продавцом, я выряжу своего консьержа джентльменом..."

Но нам не всегда удаётся исполнить задуманное. Как-то я зашёл в гости к господину Гюставу Жеффруа.

- Кстати, Воллар, - сказал он мне, - сколько стоят "сезанны" сегодня?

- Ну, та картина, за которую вы заплатили 5 или 6 лет назад 300 франков, стоит теперь 3000...

- Неужели?

Я перечислил другие работы Сезанна и сказал :

- Итого, 35000 франков, не считая, разумеется, вашего портрета... Если вы намерены продать холсты, то я их покупаю.

- Продать моих "сезаннов"! Одна эта мысль терзает мне душу!

- И всё же если вы решитесь, - сказал я, - то отдайте предпочтение мне.

Кажется, он в самом деле переживал душевные муки.

- Вы торговец, - простонал он. - Для вас важно только одно - купить, чтобы потом перепродать! Я же, предложи мне даже мешок золота...

Через некоторое время один из моих коллег узнал от кого-то, что у Жеффруа есть "сезанны". Чтобы устроить это дельце, он послал к нему светского человека, да ещё самых благородных кровей - принца!

Со снисходительной фамильярностью вельможи последний осведомился у Жеффруа, не хочет ли он продать ему свои картины. Писатель, которому его непримиримые республиканские убеждения не помешали плениться обликом его высочества, дрожащим голосом назвал гостю указанную мною цену - 35000 франков. По заключении сделки Жеффруа, пребывавший в сильно волнении, позволил к тому же унести самую значительную работу Сезанна - портрет, который я не включил в расчёты.

- Я чувствовал, что надо сделать. чтобы картина приобрела законченный вид, - сказал мне однажды Сезанн. - Но во время сеанса Жеффруа без умолку болтал о Клемансо. И тогда я не выдержал и удрал в Экс.

- Значит, Клемансо не ваш герой? - спросил я.

- Послушайте, мсье Воллар, у него есть темперамент, но я, будучи слабым человеком в жизни, предпочитаю опираться на Рим.

Гюстав Жеффруа был не только художественным критиком и коллекционером, сумевшим разглядеть незаурядный талант Сезанна. Журналист, автор романов, он приобрёл сторонников среди социалистов, опубликовав книгу "Заключённый", посвящённую Бланки. Но Жеффруа проповедовал идеи старого революционера ещё и устно. Однажды я увиделся с ним на мануфактуре Гобеленов, директором которой его назначил Клемансо.

- Сейчас работники отдыхают; господин директор, должно быть, беседует с ними, - сказал мне привратник.

Действительно, в одном из садиков, отданных в распоряжение персонала, я нашёл мсье Жеффруа. Он непринуждённо беседовал с одним из ковровщиков, который был занят посадкой салата.

Вероятно, речь шла о Бланки, и, по-видимому, собеседник довольно рассеянно слушал автора "Заключённого", рассказывавшего о жизни своего героя, его борьбе, тюремных заключениях, ибо, когда я подошёл, рабочий произнёс :

- Теперь я понимаю, кто такой этот Бланки : ещё один ловкач, который отсиживался в тюряге, тогда как простые дурни били друг другу морду...

Госпожа Сиссия Э., вернувшаяся из поездки по Голландии, ужинала у меня одновременно с Ренуаром. От этого путешествия у неё остались не слишком приятные воспоминания.

- Простые люди там грубы и примитивны, - говорила она. - Я ходила в очень скромном наряде. Женщины разглядывали меня, как диковинного зверя. Представляете, некоторые из них смотрели на меня неодобрительно, когда я шла по улице. А кое-кто даже щупал ткань моего платья... Ах, эти толстощёкие женщины с красными руками! Они будто созданы для вас, Ренуар!

- Но я люблю рисовать нечто другое, а не грубое мясо, - возразил Ренуар. - И потом, вы знаете, Голландия совсем не в моём духе... не считая Рембрандта и четырёх или пяти великих голландцев... У Людовика XIV был не такой плохой вкус, ведь он сказал, глядя на работы Тенье : "Избавьте меня от всех этих страшилищ!" И всё же именно в этой стране я нашёл самую изумительную из моделей. Внешне это была настоящая девственница. И, повернувшись к своему соседу, художнику Альберу Андре, Ренуар продолжил : - Вы не представляете, какие сиськи были у этой девушки... тяжёлые и упругие... И красивая складка пониже с золотистой тенью... Я был так доволен её послушанием и так увлечён этой кожей, на которую столь удачно ложился свет, что начал подумывать о том, чтобы увезти голландку в Париж. Про себя я уже говорил : "Только бы её сразу не лишили девственности и она сохранила бы эту нежно-розовую кожу..." Я сказал её матери, которая, как мне казалось, держала девушку в строгости, что, если она согласиться отпустить дочку со мной, я обязуюсь проследить за тем, чтобы к ней не приставали мужчины... "Но что она тогда будет делать в Париже, если вы не позволите ей "работать"?" - спросила бдительная мамаша... Так я узнал, какого рода "ремеслом" занималась моя "девственница" в свободное от позирования время.

***

Когда художники рассуждают о живописи, дамы слушают их с ничуть не меньшим вниманием. Подобного рода разговоры, естественно, были обычным явлением в Подвале.

- Моне - это грек! - восклицал, например, художник К.-К.Руссель. - И, отвечая на вопрос, что он подразумевает под этим, добавлял : - Я имею в виду чистоту его искусства. Моне смотрит на природу тем же наивным взглядом, что и современники Праксителя.

Признаюсь, в некотором смысле я отдаю предпочтение пейзажам Ренуара, - сказал тогда Одилон Редон. - Когда Ренуар рисует деревья, то сразу понятно, что это за деревья. На небольшом холсте, выставленном у Дюран-Рюэля, изображена живая изгородь из шиповника - так и хочется сесть где-нибудь рядышком с ней. Моне же - это прежде всего исследование эффектов, которые создают цвета, помещённые один рядом с другим... Но все эти изменяющиеся тона на его холстах!..

И Редон умолк как бы в смущении... Его скромность не позволяла ему публично выносить суждения о своём коллеге.

В разговоре было упомянуто имя Делакруа.

- Вы его знали, мсье Редон? - спросил я.

- Только в лицо. Мне довелось несколько раз встречаться с ним, в частности на одном балу в Ратуше.

- Как же можно любить одновременно Делакруа и Энгра? - удивился кто-то. - Делакруа, переполняемый пылкими чувствами, и такой холодный Энгр!

- Энгр холодный?! - возразил Бенар. - Да Энгр - это сама пылкость, сдерживаемая страсть, которая вот-вот прорвётся наружу...

***

Однажды вечером, прежде чем спуститься на ужин, мои гости осматривали работы Сезанна.

- Этот крестьянин... он его ног воняет! - отрезал Форен.

Дега остановился перед другим полотном художника, на котором был нарисован белый дом в окрестностях Марселя.

- Какое внутреннее благородство! - воскликнул он. - Как это отличается от Писсарро!

- Но помилуйте, Дега, не вы ли подвели меня у Дюран-Рюэля к картине Писсарро "Крестьянки, пересаживающие капусту"? - изумился кто-то. - Тогда она казалась вам прелестной.

- Да, но это было до дела Дрейфуса, - ответил Дега...

Подобные шуточки были привычными для художника. Как-то раз, когда я увидел его на выставке Клода Моне, он надел очки и сказал :

- Отражение солнца в реке меня слепит. Неужели Энгр таскался с мольбертом по большим дорогам?

- Простите, мсье Дега, но разве Ренуар, как и Моне, не работает на свежем воздухе? - возразил я.

- Ренуар может делать всё, что ему угодно. Вы уже видели кошку, играющую с клубками разноцветной шерсти?..

Если импрессионисты далеко не всегда пользовались расположением Дега, то, напротив, поиски "молодых" вызывали у него живейший интерес.

Однажды, проходя мимо большого панно Русселя "Триумф Вакха", которое только что приобрёл у меня господин Морозов из Москвы, Дега остановился и начал гладить холст рукой.

- Чья это работа? - спросил он.

- Ксавье Русселя.

- Это благородно. Давеча я был у Дюран-Рюэля на выставке Альбера Андре. Там были натюрморты с очень красиво нюансированными фонами.

Сезанн также интересовался "молодыми". Листая как-то сборник Верлена "Параллельно", который проиллюстрировал для меня Боннар, он сказал :

- Кто художник? Это нарисовано по всем правилам.

Однажды мою квартиру на улице Грамон посетила дама с весьма изысканными манерами.

- Я маркиза де С., - сказала она. - Мне бы очень хотелось увидеть работы Матисса и Пикассо, находящиеся у господина Стайна. Мне сказали, что вы с ним знакомы.

- Мадам, вы не нуждаетесь ни в каких рекомендациях, - ответил я. - Стайны, оба брата и их сестра, мадемуазель Гертруда, самые радушные люди на свете. Двери их дома открыты для всех по субботам, начиная с 9 часов вечера.

- Мне об этом уже сказали, но сегодня уже понедельник, а самое позднее послезавтра я должна сесть на поезд, отбывающий в Рим. Представляете, за чаем в "Рице" все говорили о коллекции Стайна, и я выглядела полнейшей идиоткой. - Она чуть помялась, а затем добавила : - Я состою в тесной дружбе с послом Италии. Не думаете ли Вы, что, если я попрошу его замолвить словечко послу Америки?..

- Подобные попытки подключения послов уже предпринимались, но безуспешно. - что ж, ничего не поделаешь! Я подожду.

В следующую субботу я по её просьбе отправился с маркизой С. к Стайнам.

Мадемуазель Гертруда Стайн, беседовавшая с друзьями, ответила на наше приветствие и жестом показала, чтобы мы чувствовали себя как дома.

Господин Лео Стайн сидел, а точнее, развалился в кресле, закинув ноги на верхнюю полку книжного шкафа.

- Это как нельзя лучше способствует пищеварению, - сказал он, приветствуя меня.

Когда я вспоминаю те далёкие времена, то вновь вижу висящие на стенах квартиры Стайнов картины Матисса, Пикассо и Сезанна, портрет сидящей в красном кресле мадам Сезанн, одетой в серое. Когда-то это полотно принадлежало мне, и я отдал его на ретроспективную выставку работ мастера из Экса, организованную в Осеннем салоне 1905 года. Поскольку я часто посещал эту выставку, мне случалось видеть там Стайнов, обоих братьев и их сестру : они сидели на скамеечке напротив портрета. Молча они созерцали картину; но вот Салон закрылся, и ко мне зашёл господин Лео Стайн и предложил продать ему полотно за определённую сумму. Его сопровождала мадемуазель Стайн. "Теперь картина наша", - сказала она. Можно было подумать, что брат и сестра только что внесли выкуп за дорогого им человека.

Мадемуазель Гертруда Стайн была очень сложной личностью. Глядя на эту внешне простоватую женщину, одетую в платье из грубого велюра, в сандалиях с кожаными ремешками, её можно было принять за домохозяйку, чей интеллектуальный горизонт ограничен общением с фруктовщиком, хозяином молочного магазина и бакалейщиком. Но стоило её взгляду встретиться с вашим, как вы тотчас понимали, что в мадемуазель Стайн таится нечто большее, нежели обывательские представления. Её живой взгляд сразу выдавал в ней наблюдательного человека, от которого ничто не ускользает. Как было не поддаться её обаянию, не почувствовать к ней полное доверие, когда вы слышали её смех, смех издевательский, словно она подтрунивает над самой собой?..

Недавно кто-то сказал мне :

- Я прочитал в "Нувель ревю франсэз" описание мастерской Матисса, сделанное мадемуазель Стайн. Там нет ни малейшего намёка на творчество художника. Она просто отмечает предметы, попадающие в её поле зрения : здесь стул, там мольберт; на стене картина без рамы; статуэтка на консоли...

Я не преминул возразить своему собеседнику, что в тексте мадемуазель Стайн можно обнаружить нечто большее, нежели бесстрастные перечисления. Например, разве мог я при всей моей неспособности определить имя того или иного персонажа в самом прозрачном романе с реальными прототипами, когда мне попался отрывок из "Мемуаров" Гертруды Стайн, не узнать себя в хмуром персонаже, который стоит на пороге своей лавочки, упёршись обеими руками в дверной косяк, и глядит на прохожих с таким видом, будто хочет послать их всех к дьяволу? Сколько раз я сожалел о том, что природа отказала мне в весёлом обхождении с людьми!

Узнав недавно, что переводить "Мемуары" мадемуазель Стайн взялся профессор Коллеж де Франс господин Бернар Фей, я воскликнул : "Профессор Коллеж де Франс! Как повезло мадемуазель Стайн!"

Раз уж я коснулся темы перевода, то расскажу о таком любопытном случае. В статье о Гогене я написал, что отношения художника с колонистами на Таити были для него мучительными. По поводу этой фразы мой переводчик заметил :

- Как это вы, мсье Воллар, ставите слово "colons" (по-французски "colon" - колонист, а "colon" с апострофом над первой "o" - "ободочная кишка") во множественном числе? Есть только один "colon"! "Colon" - это часть толстой кишки...

И, видя моё изумление, он добавил :

- Можете не сомневаться, я сверился по словарю.

***

Теперь о других американских коллекционерах.

К вам приходит господин Барнз. Он просит расставить перед собой 20, 30 холстов. И, проходя мимо них, без колебаний указывает на приглянувшиеся ему вещи. Так господин Барнз собрал для фонда, носящего его имя, около сотни "сезаннов" и более 200 "ренуаров".

Другим американским коллекционером, которому художники обязаны столь многим, был господин Джон Куинн. Во время войны господин Куинн, не жалея денег, занимался приобретением холстов французских художников для Соединённых Штатов. Будучи известным адвокатом, он поставил им на службу свои знания юриста. В частности, пытался улаживать, и небезуспешно, споры между ними и американской таможней. Одним из примеров подобных тяжб является дело, возбуждённое против скульптора-символиста Бранкузи в связи с его бронзовой скульптурой "Птица" : таможня заявила, что это не скульптура вовсе, а всего лишь кусок грубого металла, и усмотрела в стремлении выдать его за произведение искусства уловку, позволяющую обойти налог, которым облагается ввозимый в страну необработанный металл. В другой раз, в американском консульстве, где возникли сложности при определении характера товара (то ли это промышленное изделие, облагаемое пошлиной, то ли произведение искусства, от неё освобождённое), художник Жорж Руо сказал служащему, в кабинете которого он находился :

- Не изволите ли вы встать?

Удивлённый чиновник выполнил его просьбу, а Руо продолжил :

- Посмотрите на ваш стул. Деревянная крышка, на которой вы сидите, имеет отверстия, проделанные на равном расстоянии друг от друга и имеющие одинаковый диаметр : это фабричная работа. Если бы отверстия были сделаны вручную, то все стулья отличались бы один от другого. Вот в чём заключается разница между промышленным изделием и произведением искусства.

***

Американская художника Мэри Кессет, которая так много сделала для французского искусства, сказала мне однажды :

- Я говорила о вас господину Хавемайеру. Отложите для него всё, что у вас есть, лучшее... Вам, наверное, известно, кто такой Хавемайер?

Ещё бы я не знал об этом человеке! Хавемайер, король сахара! Незадолго перед тем я как раз прочитал в газетах, что, когда произошло значительное снижение цен на сахар на американском рынке, господин Хавемайер, в то время путешествовавший, немедленно возвратился в Нью-Йорк, и его возвращения оказалось достаточно для того, чтобы сахарный курс вновь обрёл всю свою стабильность. Король сахара!.. Отбирая картины, которые, на мой взгляд, заслуживали его внимания, я думал : "Если бы я обладал могуществом миллиардеров, то поразил бы мир не богатством, а, напротив, скромностью своего образа жизни. У меня не было бы яхты. Я бы не заказывал специальные поезда. Не содержал бы роскошных дворцов. Не обременял бы себя многочисленной прислугой, подобно магнатам нефти, какао, бумаги и жевательной резинки..." Так размышлял я, когда невзрачный фиакр (а дело было в 1898 году) остановился возле моего магазина. Из него вышел очень скромно одетый господин. Я мысленно обругал незваного гостя. А что, если неожиданно появится господин Хавемайер и ему придётся ждать, пока я продам посетителю какую-нибудь гравюру!.. Но ничего подобного... Незнакомец хотел приобрести работы Сезанна. Он выбрал 2 из них, а затем вручил мне свою визитную карточку и вернулся к фиакру... Это был господин Хавемайер!

Когда я познакомился с ним поближе, меня поразила не столько скромная одежда этого могущественного клиента, сколько дух строжайшей экономии, которым были отмечены все его житейские поступки. Как-то мы отправились с ним посмотреть одну картину, а господин Хавемайер, остановившись перед зданием Комической оперы, сказал :

- Я должен заказать места. Сегодня вечером я иду в театр с женой и одним другом.

Подойдя к кассе предварительной продажи билетов, король сахара попросил 3 места в партере.

- Всё распродано, мсье. Остались одни ложи.

- Тогда дайте мне 3 билета в ложу.

- Ложи рассчитаны на 4 места, и мы не продаём туда билеты по отдельности.

- Очень хорошо. Я зайду в другой раз.

И, повернувшись ко мне, он сказал :

- Понимаете, нас всего 3. Мне пришлось бы оплатить 1 лишнее место.

- Однако ему случалось совершать глупости, но глупости, так сказать, обдуманные. Когда я предложил ему как-то купить работу Сезанна, портрет сестры художника, удивительно напоминающий картины Эль Греко, он посчитал, что делать этого не следует. Полотно Сезанна вызвало тогда большой интерес у мадам Хавемайер.

- Сколько? - полюбопытствовал король сахара.

- 10000 франков.

- Почему 10000 франков, если за другой не менее значительный холст вы просите 7? - спросил господин Хавемайер.

- Вы правы. Обе картины стоят одна другой. Но согласитесь, что в портрете сестры есть ещё что-то необъяснимое, называемое очарованием.

- Значит, вы хотите, чтобы я заплатил за очарование дополнительно? - произнёс господин Хавемайер.

Чуть позднее картину приобрёл другой магнат, на сей раз уже французский, король маргарина господин Огюст Пеллерен. Узнав о продаже холста, мадам Хавемайер не могла не попрекнуть мужа за то, что он упустил "сезанна". Как-то вечером, когда все собирались отпраздновать его день рождения, господин Хавемайер явился домой с картиной Лоуренса в руках, приобретённой в порядке компенсации.

- Вам действительно нравится эта картина? - спросила у него жена. - Я нахожу, что она гораздо хуже того "лоуренса", которого нам предлагали на днях!

- Я знаю, - ответил король сахара, - но 100000 франков за картину - это такая редкая удача...

Однако при всей его рассудительности господин Хавемайер иногда принимал неожиданные решения.

- Сколько стоит этот "сезанн"? - вдруг спросил он, остановившись перед "Акведуком с приморскими соснами", когда я показывал ему холсты.

- 15000 франков.

- Я её беру.

Затем, словно пытаясь объяснить свою внезапную страсть к этой картине, он повернулся к жене и сказал :

- Вы не находите, что фон картины ужасно напоминает фреску, которая привела нас в такое восхищение в Помпеях?

Он ещё раз посмотрел на работу Сезанна и пробормотал :

- Что же там такое внутри, что заставляет думать о стольких вещах?..

***

Это факт, что любая новинка, рождённая французским гением, наталкивается у нас на безразличие, даже враждебность.

Известна подозрительность, с какой у нас в стране относятся ко всякому оригинальному явлению, будь то в литературе, музыке или живописи. Что же касается современной живописи, то я уже говорил, какие трудности приходилось преодолевать мастерам вроде Мане, Сезанна, Дега, Ренуара, Гогена и других, чтобы добиться признания у своих соотечественников. Сложилась парадоксальная ситуация : француз, не отличающийся рассудительностью, оказывается консерватором по отношению ко всякому новому явлению в искусстве, настолько он в глубине души опасается стать жертвой обмана. И наоборот, немец, инстинктивно подчиняющийся всему, что есть коллективная дисциплина, с каким-то воодушевлением становится поборником произведений, которые опередили своё время. К таким людям можно отнести Пауля Кассирера, чья галерея в Берлине казалась продолжением улицы Лаффит; берлинского художника Либерманна, украсившего стены своей мастерской лучшими работами наших импрессионистов; директоров немецких музеев, а также всех тех берлинских коллекционеров, которые на аукционе в отеле Друо вздували цены на произведения Мане, Ренуара, Дега, Сезанна, Клода Моне - словом, представителей современной школы.

Однако мне случалось и ошибаться относительно намерений покупателей, когда я судил о них по внешним признакам. Одна немецкая пара, войдя в мой магазин, попросила разрешения осмотреть холсты Гогена. Вдруг дама заметила, что потеряла шляпную булавку, и поинтересовалась, есть ли здесь поблизости лавочка, где можно было бы приобрести подобный товар. "Неподалёку от нас находится базар, - ответил я. - Моя служанка вас туда проводит". По возвращении служанка отвела меня в сторону и сказала : "Мсье, вам следует проявить осмотрительность. Дама нашла булавку, которая ей очень понравилась, но, увидев цену (1 франк 85 сантимов), сказала, что это для неё чересчур дорого. И купила другую за 18 су".

И что же? Супруги приобрели у меня картин на сумму 115000 франков.

Если германские торговцы, любители, самые знаменитые художники становились пропагандистами современного французского искусства, то критики и журналисты, пишущие об искусстве, не обнаруживали никакого желания прославить "передовую" французскую школу. Вспоминаю, как в разгар войны, в 1917 году, в Швейцарии прошла выставка немецких переплётов. Там можно было увидеть изданные мной книги "Параллельно" и "Дафнис и Хлоя" с иллюстрациями Боннара, к ним с почтением относились библиофилы по ту сторону Рейна, тогда как во Франции их ещё не оценили. В связи с этим знаменитый немецкий критик Мейер Грефе написал в "Газетт де Франкфор", что книга, подобная "Дафнису и Хлое", где всё так удачно гармонировало - бумага, типографское исполнение, иллюстрации, - никогда не была бы издана в Германии.

Когда я выпустил в 1902 году книгу "Дафнис и Хлоя", другой страстный любитель искусства, немец граф Кесслер, самым энергичным образом расхваливал её своим друзьям. Он даже настолько увлёкся красивыми изданиями, что в свою очередь захотел выпускать подобные книги, 1-ой из которых были "Эклоги", проиллюстрированные скульптором Майолем и отпечатанные на бумаге, изготовленной самим Майолем, так называемой "монтвальской" бумаге (по имени деревушки в Марли-ле-Руа, где находилась мастерская художника). Поскольку Майоль заметил, что бумага, изготовляемая из тряпок, простиранных в хлорированной воде, в конце концов желтеет, граф Кесслер тут же сам отправился на поиски рубашек, которые носят крестьянки, и добрался до самых отдалённых уголков Венгрии, где хлор не употребляется.

Вспоминаю об ужине, на который меня пригласил граф Кесслер. Это было в ресторане "Тур д'Аржан", сохранившем типично французский облик, несмотря на то, что его посещало много иностранцев. Правда, надо сказать, что всюду, где есть хорошее вино, чувствуешь себя во Франции; а погреба "Тур д'Аржан" пользовались заслуженной репутацией, равно как и его метрдотель, знаменитый Фредерик. Я испытал что-то вроде страха, когда увидел утку с кровью, составлявшую гордость ресторана, но должен признаться, что блюдо оказалось очень вкусным. Можно сделать только один небольшой упрёк : я люблю гладко выбритых и коротко подстриженных метрдотелей, а у Фредерика были длинные волосы и густая борода.

Помню, среди приглашённых была немецкая баронесса редкой красоты. Присутствовали там и Аристид Майоль и, если мне не изменяет память, один знатный немец, барон фон Боденхаузен. Это был высокий и крепкий малый, которого я скорее мог бы представить одетым в офицерский мундир, с саблей в руке, следящим за тем, как маршируют строевым шагом его люди. Граф Кесслер приобщил барона фон Боденхаузена к современному искусству. Поэтому я несколько раз видел его у себя в магазине. Однажды, когда речь шла о статуе Жанны д'Арк работы Фремье, мой брат вспомнил фразу Мишле о том, что чудо, совершённое Жанной д'Арк, состояло в примирении французов. При этих словах барон фон Боденхаузен, который в тот момент с восхищением рассматривал холст Сезанна, резко обернулся и бросил на моего брата взгляд, в котором сверкнули искорки гнева. Я подумал : "Как он может негодовать по поводу исторического факта, имевшего место 5 веков тому назад и даже не затрагивающего честь Германии?" Когда вскоре, в 1914 году, разразилась война, я понял, почему сама мысль о примирении французов перед лицом врага вызвала у барона раздражение.

- 2 посетителя, пришедшие на организованную мной выставку, говорили на каком-то непонятном иностранном языке. Одни из них, купив холст Гогена, удалился. Я спросил у его спутника, оставшегося посмотреть картины, что это за язык, на котором они изъяснялись. "Русский", - ответил он. Я сказал коллеге из Москвы, что один из его соотечественников кое-что купил у меня и заплатил, не торгуясь.

- Русский, который не торгуется! Должно быть, вы имели дело с каким-нибудь поляком...

Из этого я заключил, что покупать, не торгуясь, не свойственно русскому человеку.

По поводу любителей искусства из России один из моих клиентов, которому не откажешь в 100-процентном русском происхождении, поскольку он всегда торговался (он москвич, но фамилию его я забыл, помню только, что она заканчивается на "ев"), сказал мне однажды :

- Один из ваших коллег меня просто потрясает. Когда я имею с ним дело, он всегда уступает мне картину на сумме, которую я наметил в качестве максимально возможной для себя. Честное слово, можно подумать, что он читает мои мысли!

Но, как я узнал позднее, читал торговец не мысли клиента, а из-за плеча его машинистки. Последняя, русского происхождения, записывала секретные переговоры между коллекционером и его соотечественником, которого он всегда брал с собой : они обсуждали друг с другом, до какого предела можно дойти.

Русскому темпераменту свойственна нездоровая импульсивность. Коллекционер из Москвы, господин Морозов, ожидал Мориса Дени. Художник должен был заняться оформлением его квартиры. Младший брат господина Морозова не раз говорил о том, что с большим удовольствием познакомился бы с этим мастером, приход которого был намечен на другой день. Во время разговора брат играл револьвером, лежащим на столе, и вдруг воскликнул :

- А что, если мне застрелиться!

И, поднеся револьвер к голове, пустил себе пулю в лоб.

Однажды в магазин вошёл посыльный из гостиницы. Он сообщил мне, что один клиент ищет "вот такие" картины, и показал на "ню" Сезанна, выставленные в витрине. И в самом деле, на другой день он вернулся вместе с русским, неким графом Сназиным, который глядя на "обнажённых" Сезанна, покачал головой и сказал :

- Это очень грубо сделано. Мне нужны хорошо нарисованные "ню", очень изысканные "непристойности" (У восточных народов любое изображение обнажённого тела считается неприличным. Вот почему мой русский клиент называл "непристойностью" картину с обнажёнными моделями. И не только жители Востока рассуждают подобным образом. Генеральный совет острова Реюньон выделил как-то одному молодому художнику стипендию для обучения. В конце года он прислал полотно, на котором была нарисована лежащая обнажённая женщина. Картина была выставлена в зале заседаний Генерального совета. Увидев её, один из членов совета пришёл в ужас : "Как они посмели поместить эту непристойность!" Это была копия картины одного из величайших итальянских мастеров - если не ошибаюсь, Корреджо)... Словом, работы тех художников, которые изображают обнажённые модели так же похоже, как ваш Мейссонье поля, занесённые снегом. Я хочу приобрести 40 живописных работ, чтобы проиллюстрировать сочинённую мной сказку для детей... Один негритянский принц купил на рынке 2 юных мальчиков. Вернувшись во дворец, он облачился в тунику из зелёной кисеи, украшенную красными бантиками. Что касается мальчиков, то одного из них он нарядил болгарским генералом, а другого русским матросом и обучил их этим... как вы говорите по-французски?.. шалостям...

Не пытаясь вникнуть в смысл сказанного, я только сообщил русскому, что подобных художников, удовлетворяющих его вкусу, найдёт в Люксембургском музее.

Через несколько дней он снова зашёл ко мне. Граф побывал в Люксембургском музее, где обнаружил восхитительного голого мальчика, картину, не уступающую по тщательности отделки произведениям Мейссонье : это был "Мёртвый ребёнок" Бугро. Он обратился ко мне с просьбой пригласить этого художника в магазин вместе с образчиками его самых "изысканных непристойностей". Я объяснил посетителю, что господин Бугро весьма преуспевающий художник и что он не ходит к кому попало.

- Ну что ж, - сказал он, - тогда я пойду к нему сам.

Русский ушёл, и я уже думал, что больше с ним не увижусь, как по прошествии некоторого времени он снова появился в моём магазине.

- Я зашёл к этому Бугро, чтобы заказать у него 40 небольших картин с резвящимися голыми мальчиками, - рассказывал он. - Я подробно объяснил ему, что мне нужно, а он сказал : "Убирайтесь вон!.. старая..." Как вы говорите? По-английски это "old pig"... Ах, да! Вспомнил - старая свинья...

Я счёл своим долгом сообщить графу, что не знаю больше никакого другогохудожника, которого мог бы ему порекомендовать.

- Больше не беспокойтесь, я нашёл то, что искал! - воскликнул он. - Когда я ещё раз посетил Люксембургский музей и остановился возле "ню" Кабанеля, очень хорошо нарисованной картины, то увидел самого художника, делавшего с неё копию. Мы познакомились, и он тотчас согласился выполнить мой заказ.

Поскольку он был невероятно доволен, я решил не огорчать его сообщением о том, что настоящий Кабанель давно уже умер.

По правде сказать, мне было очень любопытно узнать, кем же является этот чудаковатый любитель "изысканных непристойностей". Чтобы вызвать его на доверительный разговор, я поведал ему, что среди моих русских клиентов есть промышленники, один известный торговец...

Перебив меня, он сказал :

- Я не торговец, я дворянин... Мой отец занимался благотворительностью, и я продолжаю его дело... Я содержу сиротский дом, который отец основал для мальчиков, оставшихся без семьи.

Сказав это, он пригласил меня поужинать.

- Я обнаружил у вас в Париже маленькое... как вы говорите? Ах, ну да... маленькое бистро.

Я побоялся оскорбить его отказом. И принял приглашение. Но мой амфитрион не помнил адреса этого заведения; мы условились, что он зайдёт за мной на следующий день.

- Улица Камбон... - сказал он кучеру, когда мы сели в экипаж. - Я остановлю вас. Это совсем маленькое бистро.

"Совсем маленькое бистро" оказалось не чем иным, как знаменитым кафе "Вуазен", где у моего русского знакомого был заказан по вечерам столик. Ужин был превосходным. За десертом он предложил мне завершить вечер в другом месте и спросил, какой у нас самый известный театр. Я назвал 1-ое, что пришло мне в голову, - "Варьете". Русский подозвал посыльного и велел ему сходить купить 3 билета. Естественно, я подумал, что он ждёт кого-то ещё.

Вскоре посыльный вернулся. Свободных мест уже не было.

- И всё же мне хотелось бы туда попасть!.. Я заплачу сколько нужно...

Это был решающий аргумент. И посыльный почти тут же принёс нам 3 билета.

Приехав в театр, мой знакомый прошёл мимо раздевалки, не останавливаясь, и я проследовал за ним. Когда мы усаживались, русский положил свой плащ на кресло между нами и предложил мне сделать то же самое. Это свободное место манило к себе зрителей, сидевших на откидных сиденьях. В начале спектакля они думали, что кресло с минуты на минуту займёт обладатель данного билета. На после 1-го антракта, поскольку оно по-прежнему пустовало, все зрители, сидевшие в нашем ряду, были вынуждены то и дело вставать, пропуская очередного претендента на это вожделенное место. И всякий раз русский вежливо и в то же время достаточно твёрдо произносил :

- Это место занято.

- Ваш друг сильно опаздывает, - заметил я вполголоса.

- Но я никого не жду...

И тут я понял, что 3-тье кресло было забронировано для того, чтобы положить туда плащ и опираться на сиденье рукой...

***

Я как-то сказал одной американской даме :

- Если так пойдёт и дальше, то в недалёком будущем нам придётся ездить в Америку, чтобы полюбоваться самыми лучшими картинами европейских художников...

- В самом деле... Мы можем покупать...

- Конечно. Но как бы вы ни старались заполнить произведениями искусства все ваши небоскрёбы, чего у вас никогда не будет, это дома, которому всего каких-нибудь 400 или 500 лет.

Американка на мгновение задумалась, а потом произнесла :

- Иметь старый дом?.. Но это же очень просто : я могу купить его и увезти с собой в Америку...

- Разумеется, вы сможете получить груду камней; но неужели вам удастся забрать с собой и его душу?

- Душа дома... Что это такое?

- Если вам угодно, то это атмосфера, окружающая дом, место, с которым он неразрывно связан, всё, что придаёт ему неповторимость, очарование, в каком-то смысле его лицо; да возьмите хотя бы мох, который каждую весну зеленеет на его крыше... Всё это невозможно пересадить на другую почву. У вашего дома всегда будет вид изгнанника.

Через 3 месяца американка пригласила меня в своё имение под Парижем, где она жила. Мне очень нравилось это место, где с террас дома открывались бескрайние дали. Но каково было моё изумление! Огромное строение, внешне напоминающее старый замок, заслонило собой красивый пейзаж.

- О, мадам, какое несчастье - иметь подобное соседство! Вы могли наслаждаться таким прекрасным видом!
Американка улыбнулась и сказала :

- Вы говорили мне о домах, возведённых 4-5 веков назад, так вот, замку, который вы сейчас видите перед собой, 640 лет, что удостоверяется в фактуре. Мне не составило труда его приобрести. Я позвонила по телефону своему поверенному и сказала : "Мне нужен замок, построенный 600 лет назад. Купите". И тут же начались подготовительные работы : вырыть здесь, там снести, пронумеровать камни. А ещё я сказала, что хочу иметь черепицы, покрытые мхом. Подойдём к нему поближе, и вы увидите...

И она повела меня к замку.

- Не правда ли, мой замок удивительно красив?..

- Очевидно, у него был шикарный вид там, где он стоял раньше. Но не кажется ли вам, что здесь он выглядит, так сказать, чужаком?

- Ах да! Не хватает того, что вы называете... как вы говорите?.. атмосферой? Мы позаботились и об этом. Сняты все планы, и как только замок прибудет в Америку...

- Как? Вы собираетесь перевезти его туда?

- Разумеется... Дело вот в чём : я купила его и намеревалась оставить здесь. В Америку я бы отправила другой, мне предлагали ещё более старое строение. Но я должна вам объяснить. Я послала фотографию замка, который вы видите здесь, своему сыну Харри, занимающемуся искусством. Он нашёл, что это изумительное здание. Он хочет именно этот замок, и никакой другой! Харри не может приехать во Францию по причине морской болезни. Тогда я сказала ему : "Я отправлю замок в Америку". Сделать это будет так же несложно, как было несложно доставить его сюда; после того как камни пронумеруют и уложат в ящики, этот милый старый замок сможет совершить путешествие вокруг света. Но сначала надо было перевезти его сюда. Я собираюсь устроить праздник, и часть его программы предусмотрено провести в старой усадьбе. Сразу по окончании этого показа его снова разберут, пронумеруют и упакуют; мой архитектор дал письменное обещание, что через 5 месяцев замок восстановят в имении Харри, на берегу Мичигана...
Американка помолчала, а затем продолжила :

- А что касается того, что вы называете атмосферой... По распоряжению архитектора был записан ветер, дующий в этих краях, пение соловья, стрекот сверчка, колокольный перезвон...

Она окликнула слугу и велела принести фонограф; из аппарата полились перечисленные выше звуки.

- Ветер получился не очень удачно, - извиняющимся тоном сказала американка, - я уже распорядилась о том, чтобы его записали ещё раз...

Однажды в Лувре мне показалось, что в посетителе, который остановился перед "Олимпией", я узнал художника Шарля Тоше. Я подошёл поближе. Это действительно был он. Заговорив с ним, я напомнил ему, что он когда-то обмолвился о своих встречах с Мане.

- Но скажите, как вы с ним познакомились?

- Это было в Венеции. Я зашёл в кафе "Флориан", чтобы поесть мороженого. Высокий художник, чей изящный силуэт был мне знаком, устроился за соседним столиком вместе с женой. Величавая осанка мадам Мане произвела на меня сильное впечатление. Когда её зонтик упал, я нагнулся и поднял его. Мане меня поблагодарил и сказал : "Я вижу, что вы француз... Господи, как я скучаю здесь!" Мадам Мане улыбнулась. Её розовое и детское лицо просияло под широкополой шляпой. "Эдуард любит шутить, - заметила она, - он как обычно, строит из себя парижанина".

- Мсье Тоше, скажите, именно во время этого пребывания в Венеции Мане нарисовал свою знаменитую картину "Сваи Большого Канала"?..

- Да. И как увлёкся Мане этим мотивом! Белая мраморная лестница поднималась к бледно-розовым кирпичам фасада, кадмиевым и зелёным цоколям! Игра тени и света на поверхности воды, волнуемой проплывающими лодками, привела Мане в восторг : "Будто всплывают донышки бутылок из-под шампанского!"... Как-то я плыл вместе с ним в его гондоле, и сквозь ряд гигантских искривлённых свай, голубых и белых, мы любовались куполами несравненной церкви Санта Мария делла Салуте, которую так ценил Гварди. Мане воскликнул тогда : "Я помещу там гондолу, ведомую лодочником в розовой рубахе, с оранжевым платком вокруг шеи, одним из тех красивых парней, смуглых, как Абенсеррахи!" Несколько обитателей виллы Медичи слушали с соседней лодки рассуждения Мане. На последних словах они захихикали. Я услышал, как кто-то выкрикнул : "Какая банальность!"

- В Священной истории я прочитал, что, завидев пророка, дети стали смеяться над ним. Из соседнего леса вышел медведь и сожрал смельчаков. Вот если бы бог живописи, дабы отомстить за Мане, вызвал из глубины канала какое-нибудь морское чудовище!..

- Бог живописи поступил лучше! - перебил меня Шарль Тоше. - Он наслал на них медведя по имени Забвение, поглотившего художников той эпохи со всеми их официальными мэтрами, среди которых Мане чувствовал себя так же, как пёс с привязанной к его хвосту кастрюлей.

- Задевали ли Мане насмешки его современников? К примеру, Сезанн, которого однажды толкнул на улице какой-то прохожий, воскликнул : "Что, разве неизвестно, что я Сезанн!"

- Что касается Мане, - продолжил господин Тоше, - то его супруга рассказывала мне, что один знаменитый художественный критик, друг дома, позволил себе как-то несколько ироничных замечаний на страницах газеты по поводу картины художника; через день после этого Мане ушёл рано утром из дома, сказав, что отправляется на этюды в Булонский лес. Вернувшись, он сообщил, что угостил шутника ударом шпаги в плечо... Но вернёмся к той картине с венецианскими сваями. Когда она была закончена, я был по-настоящему потрясён. Трудно представить себе что-то более верное и более удачное в смысле композиции. В ответ на какое-то моё замечание Мане сказал : "Умение компоновать картину я приобрёл в школе. В 1-ый день, когда я поступил к Кутюру, мне дали копировать антик. Я поворачивал слепок и так и сяк. Мне казалось, что голова выглядит интереснее внизу. Короче, после 2 или 3 попыток я перестал что-либо требовать от античности. Но я многому научился во время моего путешествия в Бразилию. Сколько ночей я провёл, глядя на игру света и тени в струе за кормой корабля. Днём я не отрывал глаз от линии горизонта, стоя на верхней палубе. Вот благодаря чему я понял, как надо располагать на картине небо".

- Как рисовал Мане? Я очень хорошо помню высказывание Сезанна : "Мане разбрызгивает цвет..."

- В самом деле, он писал не штрихами, а быстрыми мазками набрасывал с удивительной точностью тени, света, рефлексы и завершал холст в общих чертах. Вспоминаю, как мы ужинали вместе в одном ресторанчике напротив Джудекки. Столик стоял в беседке, увитой виноградом. В небольшом отверстии этой беседки вырисовывалась очаровательная церковь Иль Реденторе; вся розовая, она контрастировала с серо-зелёным цветом воды и чёрными закруглениями гондол. Мане изучал и анализировал различные цвета, в которые окрашивались предметы по мере того, как темнело. Он определял их валеры и говорил о том, как он постарается воспроизвести их обсыпанными этим сумеречным пеплом. Вдруг он поднялся, взял ящик с красками, небольшой холст и побежал к набережной. Там, сделав всего несколько ударов кистью, он набросал в общих чертах далёкую церковь...

- Когда смотришь на картину Мане, возникает ощущение мазка, положенного сразу, окончательно.

- Подождите! Я тоже так думал, пока не увидел его за работой. Лишь позднее я узнал, какие, напротив, он прилагал усилия, чтобы получить нужный результат. Взять хотя бы "Сваи Большого канала" : Мане начинал холст снова и снова. Гондола и лодочник заняли у него уйму времени. "Чертовски сложно добиться ощущения, что шляпа хорошо сидит на голове модели, - говорил он, - или что лодка построена из досок, подогнанных друг к другу в соответствии с геометрическими законами!"
Я слушал господина Тоше с неослабевающим интересом.

- В другой раз, - продолжал он, - когда я выразил Мане своё восхищение тем, что на холсте можно соединить поэзию и реальность, он воскликнул : "Если бы вас слышал этот чудовищный Курбе! То, что он называл реальностью... Послушайте, в "Похоронах в Орнане" он ухитрился зарыть всех : священников, могильщиков, служащих похоронного бюро, членов семьи. Горизонт же скрывается на глубине 10 футов под землёй".

- Да, Мане был очень суров к Курбе! А что он думал о своих товарищах-импрессионистах : Моне, Сезанне, Ренуаре?

- Он жаловал только Моне. О Сезанне говорил, что это "каменщик, рисующий мастерком". Что до Ренуара, то Мане считал его добрым малым, которого случайно занесло в живопись.

Через несколько дней мы встретились с Тоше снова. Я сразу же стал опять расспрашивать его об авторе "Олимпии".

- Вы сказали, что вам часто приходилось видеть Мане за работой?

- В Венеции я заходил к нему почти каждый день. Лагуны, дворцы, старые дома, облупившиеся и покрывшиеся налётом старины, служили ему неиссякаемым источником мотивов. Но прежде всего он искал малоизвестные уголки. Я спросил, могу ли я плыть за ним в гондоле. "Сколько угодно! - ответил он. - Когда я работаю, я занят только своим сюжетом". Иногда он делал досадливый жест, из-за которого лодка раскачивалась, и тут же принимался с остервенением скрести своим шпателем. Но вдруг я слышал, как художник принимался напевать песенку или весело насвистывать. Мане кричал мне тогда : "Дело идёт, дело идёт! Когда всё получается, я должен выразить свою радость вслух".

- Как вы объясните, мсье Тоше, что этот ироничный парижанин, этот завсегдатай Больших бульваров, каковым был Мане, увлёкся Испанией и Италией?

- По правде сказать, он отдавал предпочтение Испании. Как-то он сказал мне : "Испания с её иссушенными камнями и зеленовато-чёрными деревьями так проста, так грандиозна, так драматична! В конечном счёте Венеция - это всего лишь декорации".

- Но как же великие венецианские художники?

- Послушайте! Однажды утром я смотрел вместе с ним во Дворце дожей "Триумф Венеции" Веронезе. "Это оставляет холодным! - воскликнул Мане, - Сколько напрасных усилий, сколько там внутри неиспользованного пространства! Ни малейшего чувства! Я люблю картины Карпаччо, обладающие наивной прелестью цветных рисунков из молитвенников. Например, выше всех я ставлю полотна Тициана и Тинторетто в скуола ди Сан-Рокко... Но, видите ли, я всегда возвращаюсь к Веласкесу и Гойе!"

- А что он думал о Тьеполо?

- Тьеполо его раздражал. "Они нагоняют на нас скуку, - говорил он, - эти итальянцы, с их аллегориями, их персонажами "Освобождённого Иерусалима" и "Неистового Роланда", со всем их бьющим на эффект хламом. Художник может сказать всё, рисуя одни фрукты, цветы или облака". Я вспоминаю, - продолжал мсье Тоше, - о нашей прогулке вдоль прилавков Пескерия-Веккья, под мостом Риальто. Мане упивался светом. Его переполняла радость, когда он видел этих огромных рыб с серебристыми животами. "Вот что мне хотелось бы нарисовать, если бы Муниципальный совет Парижа не отверг мой проект оформления Ратуши! - воскликнул он. - Понимаете, я хотел бы быть своего рода Святым Франциском натюрморта!" В другой раз мы отправились на овощной рынок. Мане, изящный, в голубом костюме, соломенной шляпе, сбитой на затылок, переступал через нагромождения всякой снеди и овощей. Вдруг, остановившись возле ряда тыкв особого сорта, выращиваемого на берегах Бренты, он произнёс : "Турецкие головы в тюрбанах! Трофеи, добытые в победоносных сражениях при Лепанто и на Корфу..." Когда работа у Мане шла успешно, - продолжал господин Тоше, - он, чтобы передохнуть, отправлялся посмотреть Венецию. Его сопровождала мадам Мане, и они бродили по самым извилистым улочкам или, сев в 1-ую попавшуюся гондолу, исследовали самые узкие canaletti. Мане был без ума от старых лачуг, где развевались на ветру какие-то лохмотья, притягивавшие к себе свет. Он любовался прекрасными взлохмаченными девушками, которые были одеты в цветастые платья с открытой шеей и, сидя на пороге своих домов, нанизывали жемчуг с острова Мурано или вязали чулки из яркой шерсти. В квартале рыбаков на Сан-Пьетро ди Кастелло он останавливался перед высокими сваями, увенчанными огромными ивовыми вершами, которые солнечные лучи окрашивали в аметистовый цвет. Приходил в восторг от позолоченных солнцем детей, они резвились на разошедшихся мраморных ступенях и возились друг с другом, перепачканные полентой и арбузным соком. 2-ая половина дня заканчивалась посещением убогих лавочек старьёвщиков, глядя на которые нельзя было предположить, что на этих же самых местах через 40 лет поднимутся шикарные магазины антикваров. Ничто не доставляло ему большей радости, чем обнаруженное там старое кружево, изящно сделанное украшение, прекрасная гравюра... Он часто назначал мне встречи по вечерам. Венеция производит особенно волнующее впечатление ночью. Поэтому Мане любил выходить также после ужина. Тогда он охотно разговаривал и не стеснялся в моём присутствии подтрунивать над мадам Мане, проходясь насчёт её семьи, в частности её отца, который был типичным голландским буржуа, угрюмым, ворчливым, скупым и неспособным понять художника. Но как только раздавался голос рыбака, поющего баркаролу, или звуки гитары, Мане тотчас умолкал, захваченный очарованием ночной Венеции. Его жена - она была превосходной пианисткой - всякий раз говорила, что с большим удовольствием исполнила бы в этой обстановке Шуберта, Шопена или Шумана. Условившись с мадам Мане, я подстроил как-то небольшой сюрприз. В один из вечеров, после ужина, я пригласил Мане и его жену на водную прогулку. Я велел направить нашу гондолу к соседнему каналу, где находится "Мост вздохов". Там была пришвартована одна из тех вместительных лодок, что служат для перевозки вещей. Я заранее распорядился о том, чтобы на это судно перенесли пианино, которое накрыли покрывалами. Мадам Мане, как мы и договорились с нею, пожаловалась на то, что нашу гондолу сильно качает. Я предложил своим спутникам пересесть в эту другую лодку, которая гораздо увереннее держалась на волне. Мы поплыли в направлении Сан-Джорджо-Маджоре. Вдруг под пальцами мадам Мане зазвучала мелодия. Это был романс Шумана. Мане признался нам потом, что получил тогда самое восхитительное впечатление за всё время пребывания в Венеции.

- Какой это, наверное, был отдых для Мане после суетливой парижской жизни!

- В Венеции он занимался исключительно живописью. Но сколько у него было замыслов, которые он не смог осуществить! В одно из воскресений сентября я отправился с ним в Местре, где а лагуне проводились регаты... Эти соревнующиеся гондолы с гребцами, одетыми в белое и голубое, образовывали как бы сочленения огромной змеи... Развалившись на подушках на нашей лодке, с пледом на коленях, опустив одну руку в воду, Мане, укрывшийся от солнца под зонтиком своей жены, рассказывал нам о картине, которую мечтал написать на тему этих регат. Мане, прослывший в Школе изящных искусств экстравагантным новатором, скомпоновал свой сюжет в таком строгом соответствии с классическими правилами, что сделанное им описание композиции, я думаю, привело в восторг Пуссена... Я как можно тщательнее записал преподанный им бесценный урок...(1) Этот день регат был последней радостью, которую подарила Мане Венеция. Через несколько дней утром он постучал в мою дверь и сказал : "Меня вызывают в Париж. Я вёл здесь слишком беззаботную жизнь. Интересно, какие неприятности ждут меня там?" Я проводил на вокзал своих новых и таких симпатичных друзей. Пока мы ехали, Мане в последний раз пристально всматривался в Большой Канал, в его розовые дворцы, старые, покрытые патиной дома, гигантские сваи, тростниковые дудочки, проглядывающие в лёгком тумане. До того момента, когда он сел в вагон, Мане не проронил ни слова...

- Но вы ведь увиделись с ним ещё раз в Париже?

- Во Францию я вернулся лишь 4 года спустя. Я пошёл поздороваться с ним в его мастерскую на Санкт-Петербургской улице. Там царил монашеский аскетизм : никакой лишней мебели, никаких книг, лишь яркие этюды на стенах и мольбертах. В глубине комнаты на камине стоял гипсовый кот и лежала курительная трубка с заострённым мундштуком...

- Не было ли у Мане также мастерской на Амстердамской улице?

- Да, была, и весьма живописная, располагавшаяся в залитом солнцем дворе. Вы входили в прихожую, стены которой утопали в обилии этюдов. На многочисленных маленьких столиках стояли в графинах или обычных стаканах букеты цветов. На мольберте был знаменитый портрет Антонена Пруста. Этюды с женщинами в светлых платьях и в больших шляпах висели друг над другом вдоль выкрашенной в красный цвет деревянной лестницы, которая вела в собственно мастерскую художника. Паркет был усеян листами бумаги с рисунками угольным карандашом или пастелью. На стенах большие начатые картины; чётная шляпа амазонки, выделяющаяся на фоне белого полотна; голова лошади с тревожным взглядом; розовый зонтик и т.д. Как в некоторых эскизах Веласкеса и Гойи, я обнаруживал в них то трепетное ощущение жизни, какое не всегда создаёт законченная картина.

- Виделись ли вы с Мане в последний период его жизни?

- За несколько недель до его смерти я отправился на Амстердамскую улицу. Я увидел одинокого, печального и страдающего художника. "Я работаю, потому что всё-таки надо жить!", - говорил он. На мои возражения о том, что знатоки по-прежнему не теряют веры в него, он ответил : "Прекрасно! Но, увы, вера, никак себя не проявляющая, разве это искренняя вера? Правда, мой портной, вот кто меня ценит! И потом, есть Фор. Не посмеялись ли вволю над написанным мной портретом, где он изображён в костюме Гамлета? Не говорили ли, что левая нога у него чересчур коротка? Когда персонаж устремляется куда-то, могут ли его ноги быть такими же, как у солдата, стоящего навытяжку? А накренившийся крест? Чёрт побери! Хотел бы я знать, каким образом официально признанным мастерам рисунка удалось бы создать иллюзию того, что Гамлет порывается в сторону зрителя..." Мане поднялся. Он пожал плечами, нахлобучил на голову свою шляпу с плоскими полями и сказал мне с улыбкой, от которой топорщились его усы : "Оставим это! Пойдёмте выпьем кружку пива у Тортони..." Он пощупал один из карманов. "Ага! - сказал он. - Блокнот со мной. На улице всегда есть что порисовать. Взгляните! - И он показал на приколотый к стене небольшой этюд женских ног. - Гарсон прочищал сифон на террасе кафе. Мимо проходила невысокая женщина. Она инстинктивно подобрала юбку..."

(1) Предлагаем вашему вниманию этот конспект, копию с которого господин Шарль Тоше любезно разрешил мне снять.

"I. Глядя на подобную сцену, такую волнующую и такую сложную, я прежде всего должен выбрать характерный эпизод, установить границы картины, как если бы я видел её уже взятой в раму. В данном случае что выделяется больше всего, так это крашенные разноцветными флажками мачты, итальянский зелёно-бело-красный флаг, волнистая и тёмная линия лодок, заполненных зрителями, и бело-чёрная стрела гондол, отделяющихся от горизонта; затем, в верхней части картины, линия воды, обозначенная цель соревнования и воздушные острова.

II. Сперва я попытался бы определить различные валеры, располагающиеся один над другим и удаляющиеся в логической последовательности, согласно их планам в атмосфере.

III. Лагуна (зеркало неба) является папертью для лодок с их пассажирами, мачтами, флажками и т.д. У неё свой собственный цвет, цветовые нюансы, которые она заимствует у неба, облаков, толпы и предметов, в ней отражающихся. Не говорите мне о чётких штрихах, о кусках проволоки в подвижной стихии, но о валерах, которые, будучи отмеченными, составляют реальный объём, безукоризненный рисунок.

IV. Гондолы, разнообразные лодки, в основном окрашенные в тёмные тона, их отражения, представляют собой основание, которое я кладу на свою водяную паперть.

V. Спокойно сидящие или жестикулирующие персонажи, одетые в тёмные или яркие одежды, их зонтики, платки, шляпы образуют зубцы самых разных оттенков, они создадут необходимый фон для "выделения" и придадут истинный характер планам и гондолам, которые я буду видеть сквозь них.

VI. Эта толпа, гребцы, знамёна, мачты сольются в красочную мозаику. Надо будет постараться передать моментальность жестов, трепетанье флагов, покачивание мачт.

VII. На горизонте, очень высоко, располагаются острова. Паруса на дальних планах будут только угадываться благодаря их тонкой и точной окраске.

VIII. Наконец, небо, подобно огромному ослепительному навесу, накроет собой, укутает всю сцену; оно будет влиять на освещение персонажей и предметов.

IX. Мазки должны быть импульсивными, решительными. Никакой кухни, и надо будет молить бога-покровителя добрых и честных художников, чтобы он пришёл к вам на помощь!"