Большое спасибо за описание сцены с рабочими на Монмартре, которую я нахожу очень интересной; а поскольку ты к тому же описываешь и краски, то она прямо-таки стоит у меня перед глазами. Рад, что ты читаешь книгу о Гаварни : я считаю её очень интересной и благодаря ей вдвое сильнее полюбил Гаварни.

Париж и его окрестности, конечно, красивы, но и нам здесь жаловаться не приходится.

На этой неделе я написал вещь, которая, по-моему, даст тебе представление о Схевенингене, каким мы его видели, когда гуляли там вдвоём. Это большой этюд - песок, море, солнце и огромное небо нежно-серого и тёплого белого цвета, где просвечивает одно-единственное маленькое нежно-синее пятнышко. Песок и море - светлые, так что всё в целом тоже становится светлым, а местами оживляется броскими и своеобразно окрашенными фигурками людей и рыбацкими парусниками. Сюжет этюда, который я сделал, - рыбацкий парусник с поднятым якорем. Лошади наготове, сейчас их впрягут, и они стащат парусник в воду. Посылаю тебе маленький набросок : я немало повозился с этой штукой, и, по-моему, было бы лучше, если бы я написал её на дощечке или холсте. Я хотел сделать этюд более красочным, добиться в нём глубины и силы цвета. Странное дело - тебе и мне часто приходят в голову одни и те же мысли. Вчера вечером, например, возвращаясь домой из лесу с этюдом, я, как и всю неделю, был поглощён проблемой глубины цвета. В тот момент - особенно. Мне страшно хотелось побеседовать об этом с тобой, главным образом применительно к сделанному мной этюду, и вот пожалуйста - в твоём сегодняшнем письме ты говоришь о том, что был поражён, случайно увидев на Монмартре, как цвета сильно насыщенные всё-таки остались гармоничными.

Не знаю, поразило ли нас обоих одно и то же явление, но уверен в одном : ты, несомненно, почувствовал бы то, что особенно поразило меня, и, видимо, сам увидел бы это так же, как я. Итак, начну с того, что пошлю тебе маленький набросок сюжета, а затем расскажу, в чём заключается интересующий меня вопрос.

Лес становится совсем осенним - там встречаются такие красочные эффекты, какие я очень редко вижу на голландских картинах.

Вчера вечером я был занят участком лесной почвы, слегка поднимающимся и покрытым высохшими и сгнившими буковыми листьями. Земля была светлого и тёмного красновато-коричневого цвета, ещё более подчёркнутого тенями, которые отбрасывали деревья; эти тени падали полосами - то слабыми, то более сильными, хоть и полустёртыми. Вопрос - он показался мне очень трудным - заключался в том, как добиться глубины цвета, чтобы передать мощь и твёрдость земли : в то время, когда я писал её, я впервые заметил, как много ещё света было в самых тёмных местах. Словом, как сохранить этот свет и в то же время сохранить яркость, глубину и богатство света?

Невозможно вообразить себе ковёр роскошнее, чем эта земля глубокого коричневато-красного тона в смягчённом листвой сиянии осеннего вечернего солнца.

Из этой почвы подымаются молодые буки, на которые с одной стороны падает свет, и там они сверкающе зелёного цвета; теневая же сторона этих стволов тёплого, глубокого чёрно-зелёного цвета.

Позади этих молодых деревьев, позади этой коричневато-красной почвы очень нежное голубовато-серое небо, искрящееся, тёплое, почти без синевы. И на фоне его подёрнутый дымкой бордюр зелени, кружево тоненьких стволов и желтоватых листьев. Вокруг, как тёмные массы таинственных теней, бродят несколько фигур - сборщики хвороста. Белый чепец женщины, нагнувшейся за сухой веткой, звучит внезапной нотой на глубоком красновато-коричневом фоне почвы. Куртка ловит свет, падает тень, - тёмный силуэт мужчины возникает на краю леса. Белый чепец, шаль, плечо, бюст женщины вырисовываются в воздухе. Фигуры эти необъятны и полны поэзии. В сумеречной глубокой тени они кажутся огромными незаконченными терракотами, которыми уставлена чья-то мастерская.

Я описал тебе натуру; не знаю, насколько мне удалось передать этот эффект в этюде, но знаю, что я был поражён гармонией зелёного, красного, чёрного, жёлтого, синего, коричневого, серого. Писание оказалось настоящей мукой. На почву я извёл полтора больших тюбика белил, хотя она очень тёмная; затем понадобились красная, жёлтая, коричневая охры, сажа, сиена, бистр; в результате получился красно-коричневый тон, варьирующийся от бистра до глубокого винно-красного и до вялого светло-розоватого. На земле виден ещё мох, а также полоска свежей травы, которая отражает свет и ярко блестит, и передать это страшно трудно. Наконец у меня получился этюд, в котором, думается мне, есть какое-то содержание, который что-то выражает, что бы о нём ни говорили.

Взявшись за него, я сказал себе : "Я не уйду, прежде чем на полотне не появится нечто от осеннего вечера, нечто таинственное и по-настоящему серьёзное". Но так как подобный эффект длится недолго, мне пришлось писать быстро; фигуры введены одним махом несколькими сильными мазками жёсткой кисти. Меня поразило, как прочно сидят эти деревца в почве. Я попробовал писать их кистью, но, так как поверхность была уже густо покрыта краской, мазок тонул в ней; тогда я выдавил корни и стволы прямо из тюбика и слегка отмоделировал их кистью. Вот теперь они крепко стоят на земле, растут из неё, укоренились в ней.

В известном отношении я даже рад, что не учился живописи, потому что тогда я, пожалуй, научился бы проходить мимо таких эффектов, как этот. Теперь же я говорю : "Нет, это как раз то, чего я хочу; если это невозможно сделать - пусть : я всё равно попробую, хоть и не знаю, как это сделать". Я сам не знаю, как я пишу.

Я сажусь перед чистым холстом на том месте, которое поразило меня, смотрю на то, что у меня перед глазами, и говорю себе : "Этот белый холст должен чем-то заполниться"; неудовлетворённый, я возвращаюсь домой, откладываю его в сторону, а немного отдохнув, снова разглядываю не без некоторой опаски и опять-таки остаюсь неудовлетворённым, потому что мысленно ещё слишком ярко вижу перед собой великолепную натуру, чтобы удовлетвориться тем, что я из неё сделал. Однако в своей работе я нахожу отзвук того, что поразило меня. Я вижу, что природа говорила со мной, сказала мне что-то, и я как бы застенографировал её речи. В моей стенографической записи могут быть слова, которые я не в силах расшифровать, могут быть ошибки или пропуски, но в ней всё-таки осталось кое-что из того, что сказали мне лес, или берег, или фигура, и это не бесцветный, условный язык заученной манеры или предвзятой системы, а голос самой природы. Прилагаю ещё один набросок, сделанный в дюнах. На нём изображены маленькие кусты, листья которых - с одной стороны - белые, с другой - тёмно-зелёные - непрерывно шуршат и сверкают. На заднем плане - тёмные деревья...

Как видишь, я изо всех своих сил углубляюсь в живопись, углубляюсь в цвет. До сих пор я от этого воздерживался и не жалею об этом : если бы я не рисовал так много, я не смог бы почувствовать и схватить фигуру, которая выглядит как незаконченная терракота. Но теперь я вышел в открытое море и должен продолжать заниматься живописью, отдаваясь ей со всей энергией, на какую способен...

Когда я пишу на дереве или холсте, расходы мои снова увеличиваются; материал стоит дорого, краски тоже, а расходуются ужасно быстро. Что поделаешь! С такими трудностями сталкиваются все художники. Я твёрдо знаю, что у меня есть чувство цвета и что оно будет становиться всё острее и острее, ибо живопись проникла в меня до самого мозга костей. Сейчас я вдвойне и дважды ценю твою помощь, такую неизменную и такую существенную. Я очень часто думаю о тебе. Хочу, чтобы работа моя стала уверенной, серьёзной, мужественной и как можно скорее начала доставлять удовольствие и тебе.

Я нередко думаю, как мне хотелось бы иметь возможность тратить больше времени на настоящий пейзаж!

Я часто вижу вещи, которые считаю поразительно прекрасными и которые невольно заставляют меня сказать : "Никогда я ещё не видел, чтобы то-то или то-то было так же написано!" Но для того чтобы написать так же, я вынужден был бы забросить всё остальное. Хотелось бы знать, согласен ли ты со мною, что в пейзаже многое ещё не разработано. Эмиль Бретон, например, писал и продолжает писать эффекты, которые положили начало чему-то новому, что, по-моему, не развилось ещё в полную силу, понимается не часто, а практикуется и того реже. Многие пейзажисты не обладают глубоким знанием природы, которое есть у тех, кто с детских лет не мог без волнения смотреть на поле. Кое-кто из них производит нечто такое, что с человеческой точки зрения не удовлетворяет ни меня, ни тебя (хотя мы и признаём таких пейзажистов как художников). Работы Эмиля Бретона порой называют поверхностными, но это неправда : настроения у него больше, чем у многих других, знает он тоже больше, и труд его выдерживает все испытания.

В самом деле, в области пейзажной живописи начинает ощущаться страшная пустота, и в этой связи мне хочется процитировать слова Херкомера : "Ловкость интерпретатора позорит достоинство его профессии". Думаю, что публика скоро начнёт требовать : "Избавьте нас от всяких художественных композиций и снова покажите нам обыкновенное простое поле".

Как хорошо посмотреть на красивую картину Руссо, над которой он так много корпел, для того чтобы быть в ней правдивым и честным! Как приятно думать о таких людях, как ван Гойен, Кром или Мишель! Как прекрасны Изаак Остаде или Рейсдаль! Хочу ли возвратиться к ним, хочу ли я, чтобы им подражали? Нет, я хочу лишь, чтобы мы оставались честными, простодушными и правдивыми...

Я знаю старые литографии Жюля Дюпре, сделанные либо им самим, либо по его наброскам. Сколько в них силы и любви и как они в то же время свободно и легко сделаны!

Самая идеальная копия с натуры ещё не гарантирует правдивости, но знать натуру так, чтобы твоя работа была свежей и правдивой, - вот чего сейчас недостаёт слишком многим.

Как ты думаешь, знает, например, Бок, то что известно тебе? Нет, решительно нет. Ты возразишь, что каждый с самого детства видит пейзажи и фигуры. Но вопрос в другом : каждый ли был достаточно вдумчивым ребёнком, каждый ли, кто видел пустоши, поля, луга, дождь, снег и бурю, любил их? Нет, не каждый похож в этом отношении на нас. Воспитанию в нас любви к природе способствовали окружение и особые обстоятельства, и, для того чтобы эта любовь укоренилась, надо было обладать особого рода темпераментом и характером.

Я помню, ещё в твоих письмах из Брюсселя были такие же описания пейзажей, как в последнем письме. Знаешь, нам в искусстве очень и очень необходимы честные люди. Не хочу сказать, что таких нет, но ты понимаешь, что я имею в виду, и не хуже меня знаешь, как много людей, занимающихся живописью, являются вопиющими лжецами.

Поговорка "Честность - надёжнейшая из добродетелей" применима здесь в той же мере, что басня о черепахе и зайце или андерсеновская сказка о гадком утёнке.

Почему, например, так прекрасны работы гравёра Эдвина Эдвардса, почему он по праву считается одним из лучших художников Англии? Потому что он стремится быть честным и правдивым. Я бы лично предпочел быть Жюлем Дюпре, а не Эдвардсом, но, как бы там ни было, мы всегда обязаны с глубоким уважением относиться к искренности : она выдерживает испытание там, где всё остальное оказывается пустой шелухой. С моей точки зрения, идеальны "Поля зимой" Бернье в Люксембургском музее, а также работы Лавьеля, ксилографа и живописца, - мне как раз сейчас вспомнилось, что я видел у него "Зимнюю ночь" с подлинно рождественским настроением.

Упомяну и г-жу Коллар - например, её картину с яблоневым садом и белой лошадью.

Есть ещё Шентрейль и Гетальс (я не раз пытался вспомнить, с работами какого же художника можно сравнить прекрасные вещи Гетальса, но думаю, что такое сравнение выдерживают только произведения Шентрейля), однако я мало знаю как первого, так и второго.

В значительной мере беда состоит в том, что намерения великих пейзажистов зачастую истолковываются превратно. Почти никто не понимает, что секрет успешной работы заключается главным образом в искреннем чувстве и правдивости.

Многие тут уж ничего поделать не могут, потому что они недостаточно глубоки, хотя работают настолько честно, насколько у них хватает честности. Но думаю, ты согласишься (тем более что вопрос хоть и относится к тебе, но не затрагивает тебя непосредственно), что, если бы иной модный сейчас пейзажист обладал половиной твоих познаний и здоровых представлений о природе, которые ты, вероятно, приобрёл совершенно непроизвольно, он создавал бы лучшие и более сильные работы. Подумай об этом и прими во внимание как это, так и многое другое, прежде чем давать себе самому оценку и утверждать, например, что ты "был бы только посредственностью", если только ты не вкладываешь в слово "посредственность" лучший, более благородный смысл, чем обычно. Сейчас в большом ходу словечко "ловкость", но я лично не знаю его истинного значения и слышал, как его применяли к очень незначительным произведениям. Но неужели ловкость и есть то, что должно спасти искусство?

Я питал бы больше надежд на то, что дело наладится, если бы у нас было побольше таких людей, как, например, Эд. Фрер или Эмиль Бретон, а не такое множество ловкачей вроде Болдини или Фортуни. Фрера и Бретона долго будет недоставать, их все будут оплакивать. Болдини и Фортуни можно уважать как людей, но влияние. которое они оказали, пагубно.

Лучшие и с технической точки зрения наиболее завершённые картины, если смотреть на них вблизи, кажутся лишь пятнами краски, положенными рядом друг с другом; они производят впечатление лишь на определённом расстоянии. Так неизменно подходил к делу Рембрандт, несмотря на все неприятности, которые это ему доставляло (честные бюргеры отдавали предпочтение ван дер Хельсту, потому что его работы можно смотреть и с близкого расстояния).

Шарден в этом отношении так же велик, как Рембрандт. Израэльса я лично тоже считаю достойным восхищения, особенно его технику.

Боннемор сказал бы по этому поводу : "Было бы чересчур хорошо, если бы каждый знал то же, что я, и думал так же, как я".

Но для того, чтобы так работать, надо быть чем-то вроде волшебника, а научиться этому нелегко : горькие, саркастические слова Микеланджело : "Моей манере свойственно порождать дураков", полностью приложимы и к области колорита, где преуспевают только смелые, а люди слабые и несамостоятельные неспособны подражать великим образцам.

Я думаю, что делаю успехи в работе.

Вчера вечером со мной случилось кое-что, о чём я тебе расскажу так подробно, как только могу. Ты знаешь, что у нас дома, в глубине сада, стоят три дуба со срезанными верхушками. Так вот, я корпел над ними уже в четвёртый раз. Я просидел перед ними три дня с холстом, примерно того же размера, как, скажем, хижина и крестьянское кладбище, которые находятся у тебя. Вся трудность заключается в табачной листве - как моделировать её, какую придать ей форму, цвет, тон. Вчера вечером я снёс полотно к одному своему эйндховенскому знакомому, у которого довольно стильная гостиная (серые обои, мебель чёрная с золотом), где мы и повесили мои дубы.

Я ещё никогда не имел случая с такой очевидностью убедиться, что я смогу делать вещи, которые хорошо выглядят, и что я научусь так умело рассчитывать краски, что создать нужный эффект будет в моей власти. Этюд написан табачным, мягким зелёным и белым (серым), даже чисто-белым, прямо из тюбика (как видишь, я хоть и рассуждаю о чёрном, но не питаю никакого предубеждения против другой крайности, даже доведённой до предела).

У этого человека есть деньги, и картина ему понравилась, но, когда я увидел, что она хороша, что сочетанием своих красок она создаёт в гостиной атмосферу тихой, грустной умиротворённости, я почувствовал прилив такой уверенности в себе, что не смог продать эту работу.

Но так как она пришлась моему знакомому по душе, я её подарил ему, и он принял подарок именно так, как мне хотелось, - без лишних слов, сказа только : "Эта штука чертовски хороша".

Благодарю за письмо : оно очень порадовало меня. Я был счастлив услышать, что ты находишь кое-что в моих рисунках.

Не стану входить в обсуждение общих мест, касающихся техники, но самым решительным образом утверждаю, что, если я приобрету больше, употребляя моё словечко, выразительности, люди станут говорить не реже, а, наоборот, ещё чаще, что у меня нет техники.

Как видишь, я совершенно согласен с тобой в том, что всё выражаемое мною в моей работе нужно выражать ещё более энергично, и я упорно работаю, чтобы набраться сил в этом отношении. Но будет ли меня лучше понимать широкая публика, когда я наберусь этих сил? Нет. Тем не менее я по-прежнему считаю, что рассуждения того почтенного человека, который, имея в виду твою работу, поинтересовался : "Он рисует за деньги?" - это рассуждения дурака, так как это высокоинтеллектуальное существо, очевидно, почитает аксиомой, что оригинальность мешает человеку делать деньги.

Выдавать подобный тезис за аксиому, потому что он решительно не может быть доказан, - это, как я уже писал, один из обычных трюков таких дураков, таких ленивых маленьких иезуитов.

Неужели ты думаешь, что я не забочусь о технике, что я не ищу её? Безусловно, ищу, но лишь постольку поскольку, о нет, нет, не мешай мне сказать то, что я могу сказать, - а если это мне не удаётся или удаётся не вполне, я делаю всё от меня зависящее, чтобы исправить или улучшить её; но мне совершенно наплевать, соответствует ли мой язык требованиям "грамматистов". (Вспомни своё собственное сравнение : если кто-нибудь может сказать нечто полезное, истинное, необходимое, но делает это в выражениях, которые трудно понять, какую пользу приносит такое высказывание и самому оратору, и его слушателям?)

Хочу несколько задержаться на этом пункте, и прежде всего потому, что история неоднократно являет нам любопытные аналогичные примеры.

Всякому понятно, что с аудиторией следует говорить на её родном языке, если она знает только один язык : было бы абсурдно не принять это как нечто само собой разумеющееся.

Но вот вторая часть проблемы. Предположим, у человека есть что сказать и говорит он на языке, который его аудитория понимает интуитивно. Тогда время от времени ей будет казаться, что оратор, возглашая истину, не владеет ораторским искусством, и то, что он говорит, придётся не по вкусу большинству слушателей, и его назовут "человеком с медленной речью и неповоротливым языком", за что и начнут презирать.

Он может почитать себя счастливцем, если найдётся хотя бы один или, в лучшем случае, несколько слушателей, для которых его слова будут поучительны, потому что эти слушатели ищут не звонких тирад, а того правдивого, полезного, необходимого, что содержится в его словах, что просвещает аудиторию, расширяет её кругозор, делает её свободнее и образованнее.

А теперь о художниках. Разве цель и non plus ultra (высшее достижение) искусства сводятся к созданию своеобразных цветовых пятен и причудливого рисунка, которые именуются отличительными особенностями техники? Безусловно, нет. Возьми Коро, Добиньи, Дюпре, Милле или Израэльса - людей, которые несомненно являются великими вождями. Их работа выходит за пределы цвета; она так же отличается от работ всех этих господ изящных художников, как молитва или хорошее стихотворение отличаются от ораторской тирады Нумы Руместана.

Работать над техникой нужно постольку, поскольку ты должен уметь лучше, более точно и более серьёзно выражать то, что чувствуешь; и чем менее многословна твоя манера выражения, тем лучше.

Что касается всего остального, то о нём не стоит беспокоиться. Почему я так говорю? Да потому, что заметил, как неодобрительно ты иногда относишься ко многому такому в своей собственной работе, что, на мой взгляд, решительно хорошо. По-моему, техника у тебя лучше, чем, например, у Хавермана, потому что уже сейчас в твоём мазке есть нечто личное, характерное, оправданное и сознательное, в то время как в работах Хавермана неизменно присутствует условность, вечно напоминающая о мастерской и никогда о натуре.

Взять, к примеру, наброски, которые я у тебя видел : "Бедный маленький ткач" и "Женщины Терсхелинга". Они проникают в самую суть вещей. А Хаверман вызывает у меня только чувство неловкости и скуки.

Ты - я боюсь этого и поздравляю тебя с этим - тоже ещё услышишь в будущем те же самые упрёки насчёт твоей техники, не говоря уж об упрёках по поводу твоих сюжетов и всего прочего, услышишь, даже если твой мазок, который очень характерен уже сейчас, станет ещё более характерным.

Увы, мы живём не во времена Торе и Теофиля Готье; тем не менее существуют любители искусства, которые искренне ценят написанные с чувством вещи.

Подумай сам, так ли уж мудро разглагольствовать о технике в наши дни. Но ты возразишь, что это как раз то, чем занимаюсь я сам. Да, это действительно так, и я сожалею об этом.

Что касается меня, то я намерен, даже когда буду гораздо лучше владеть кистью, чем сейчас, настойчиво заявлять всем и каждому, что я не умею писать. Слышишь? Даже тогда, когда я выработаю собственную манеру, более широкую и точную, чем та, которая характерна для меня сейчас. Я нахожу замечательным то, что сказал Херкомер, открывая свою собственную художественную школу для людей, которые уже умели писать : он настоятельно просил своих учеников оказать ему любезность и писать не так, как пишет он, а соответственно их собственным индивидуальностям. "Моя задача заключается в том, - сказал он, - чтобы давать свободу индивидуальности, а навербовать последователей теории Херкомера".

Львы не подражают друг другу.

В последнее время я много писал : сидящую девушку, наматывающую шпульки для ткачей, и отдельно фигуру ткача.

Очень хочу, чтобы ты в самое ближайшее время посмотрел мои живописные этюды, - не потому, что я удовлетворён ими, а потому, что они, по-моему, убедят тебя в том, что я безусловно набиваю себе руку; если же я говорю, что придаю сравнительно небольшое значение технике, то делаю это не потому, что стремлюсь избежать труда или борьбы с трудностями, - мой метод совершенно не таков.

И ещё я очень хочу, чтобы ты познакомился с этим уголком Брабанта, на мой взгляд куда более красивым, чем район Бреды. Сейчас он просто замечателен...

Раппард, я не люблю писать или рассуждать о технике вообще, хотя я с удовольствием готов поспорить и с тобой, и с любым другим художником о манере воплощения каждого из моих замыслов и отнюдь не отрицаю практической пользы таких споров.

Однако последнее обстоятельство не опровергает мою первую мысль, которую я, возможно, сформулировал недостаточно точно. Эта мысль - не могу подобрать нужных слов - строится не на чём-то негативном, а, наоборот, на позитивном начале.

Это позитивное начало заключается в сознании того, что искусство есть нечто более великое и высокое, чем наша собственная искусность, талант, познания; искусство есть нечто такое, что создаётся не только человеческими руками, но и ещё чем-то, что бьёт ключом из источника, скрытого у нас в душе; ловкость же и техническое мастерство в искусстве чем-то напоминают мне фарисейство в религии.

Мои симпатии как в области литературы, так и в области живописи сильнейшим образом привлекают те художники, которые руководствуются прежде всего порывом души.

Например, Израэльс очень искусен в технике, но так же искусен и Воллон; тем не менее я предпочитаю Израэльса Воллону, потому что вижу в работах первого нечто большее и совсем иное, чем мастерское изображение материала, нечто совсем отличное от светотени, нечто совсем отличное от цвета, хотя это "нечто совсем отличное" раскрывается с помощью точной передачи освещения, характера материала, цвета. Элиот также обладает этим особым свойством, которое я в гораздо большей степени нахожу в работах Израэльса, чем в работах Воллона; то же самое относится и к Диккенсу.

Объясняется ли это выбором сюжетов? Нет, потому что последний тоже не причина, а следствие. И вот что, между прочим, я ещё хочу добавить : Элиот - мастер выполнения, но помимо этого она обладает другим признаком гения, признаком, о котором я сказал бы так : "Читая её книги, человек стремится стать лучше; вернее, её книги пробуждают в нём стремление стать лучше".

Сам того не замечая, я много распространяюсь о выставках, хотя на деле придаю им чертовски мало значения.

Ловя себя на том, что думаю о них лишь случайно, я с некоторым удивлением наблюдаю за собственными мыслями. Я не высказался бы с достаточной полнотой, если бы не оговорился, что в некоторых картинах есть нечто настолько честное и хорошее, что они всегда служат добру, независимо от того, какова из судьба и в какие они попадают руки - честные или нечестные, хорошие или дурные. "Пусть свет твой сияет людям" - вот что я считаю долгом каждого художника, с той, однако, оговоркой, что свет этот вовсе не обязательно должен сиять людям через посредство выставок. Позволю себе заметить, что я мечтаю о лучших и более действенных, чем выставки, способах донести искусство до народа, а покамест намерен не вставлять свою свечу в подсвечник, а прятать её под кроватью. Ну довольно об этом...

Посылаю тебе маленькую книжечку о Коро. Полагаю, что если ты не знаешь её, то прочтёшь с большим удовольствием : он содержит некоторые точные биографические подробности. Выставку, каталогом которой является эта книжечка, я видел.

Примечательно, как много времени потребовалось этому человеку для того, чтобы обрести уверенность в себе и созреть. Обрати особое внимание на то, что он делал в различные годы своей жизни. Я видел среди его первых настоящих работ вещи, явившиеся плодом многолетнего труда, чистые, как золото, в подлинном смысле этого слова, и совершенно здоровые. Но как люди, должно быть, презирали их! Когда я увидел этюды Коро, они явились для меня уроком : я уже тогда был поражён разницей между ними и этюдами многих других пейзажистов.

Если бы я усмотрел в твоём маленьком "Сельском кладбище" больше техники, чем в этюдах Коро, я приравнял бы твою работу к ним. Настроение в них одинаковое - в обоих случаях налицо серьёзная попытка передать только задушевное и существенное.

То, что я хочу сказать в этом письме, сводится к следующему : постараемся овладеть тайнами техники до такой степени, чтобы люди были обмануты ею и клялись всем святым, что у нас нет никакой техники.

Пусть работа наша будет такой учёной, чтобы она казалась наивной и не отдавала нарочитой искусностью.

Я не верю, что достиг такого уровня, которого желаю; не верю я, что и ты, продвинувшийся значительно дальше, чем я, уже достиг его. Надеюсь, что в этом письме ты усмотришь нечто большее, чем тривиальное выискивание недостатков.

Я верю в то, что чем больше общаешься с природой, тем глубже познаёшь её и тем меньше тебя привлекает фокусничанье в мастерской, хотя я воздаю последнему всю ту хвалу, которой оно заслуживает, и жажду видеть, как пишут другие : я действительно часто испытываю потребность посещать чужие мастерские.

Увы, не в книгах я это нашёл,
Я взял от "учёных" немного, -

говорит, как тебе известно, де Женесте. Чуточку видоизменим стихи и скажем :

Не в мастерских я это нашёл
И взял от художников / "ценителей" мало.

Возможно, ты будешь шокирован тем, что я не делаю различия между "ценителями" и самими хозяевами мастерских - художниками.

Но поговорим о другом. Признаюсь, чертовски трудно остаться равнодушным, не повести и бровью, слыша, как дураки спрашивают : "Он пишет за деньги?"

Я слышу такую глупую болтовню каждый Божий день, а потом злюсь на самого себя за то, что меня это огорчает. Вот как обстоит дело со мной; думаю, что и с тобой происходит примерно то же самое. На всё это, конечно, плюёшь, но оно всё-таки раздражает тебя, как фальшивое пение или назойливый звук шарманки.

Куда ни пойдёшь, всюду тебя преследует тот же избитый мотив.

Что до меня, то я теперь буду делать вот так : когда люди начнут говорить мне то-то и то-то, я буду заканчивать за них фразу, прежде чем они успеют произнести её, то есть поступать так же, как я обращаюсь с некоторыми персонами, которые, как известно, имеют привычку протягивать мне палец, вместо того чтобы открыто пожать руку. (Я сыграл вчера подобную же шутку с одним досточтимым коллегой моего отца.) В таком случае я тоже держу наготове один-единственный палец, которым осторожно и с совершенно невинным лицом дотрагиваюсь до пальца собеседника, и мы "обмениваемся рукопожатием" таким образом, что человек не может ни к чему придраться, хотя чертовски хорошо чувствует, что я в свой черёд выставляю его дураков.

На днях я привёл таким образом одного субъекта в очень скверное настроение. Потерял ли я что-нибудь из-за этого? Клянусь Богом, нет, потому что такие люди в жизни только мешают, а не помогают. Когда я пишу тебе о некоторых твоих фразах, то делаю это лишь с целью спросить : "Полностью ли ты убеждён в честных намерениях тех, кто неизменно превозносит технику до небес?"

Я спрашиваю тебя об этом именно потому, что знаю, как ты стремишься по возможности избегать "изящества, достигнутого в мастерской".

Я встревожился, прочитав, что ты пишешь о своём визите к Грюби; но ты всё-таки сходил к нему, и это меня успокаивает.

Если бы ты мог прожить хотя бы год в деревне, на лоне природы, это сильно способствовало бы курсу лечения, начатому Грюби. Я полагаю, он запретит тебе общение с женщинами, кроме как в самых необходимых и редких случаях. В этом отношении мне жаловаться не приходится, но ведь я-то работаю и живу здесь на природе, так что без этого мне было бы черезчур грустно. Если только работа в Париже хоть немного заинтересует тебя и если дела у импрессионистов пойдут хорошо, это уже великое дело. Ведь одиночество, заботы, неприятности, неудовлетворённая потребность в дружбе и симпатии - опасная вещь : грусть и разочарование ещё больше, чем распущенность, вредят нам, счастливым обладателям надорванных сердец...

На этой неделе написал 2 натюрморта.

Синий эмалированный кофейник, чашка (слева) - золото и королевская синяя; молочник - в бледно-голубую с белым клетку; чашка справа - белая с голубым и оранжевым рисунком на глиняном жёлто-сером блюдце; затем кувшин - керамика или майолика - голубой с красными, зелёными, коричневыми разводами и, наконец, 2 апельсина и 3 лимона; стол нкрыт голубой скатертью; задний план - жёлто-зелёный; всего, таким образом, 6 различных оттенков синего и 4-5 жёлтого и оранжевого.

Второй натюрморт - майоликовый кувшин с полевыми цветами...

Моё ощущение проходит : у меня нет больше такой острой потребности в развлечениях, страсти меньше раздирают меня, я вновь могу спокойно работать и не скучаю в одиночестве.

Я чувствую, что вышел из кризиса постаревшим, но не более печальным, чем был до него.

Если в следующем письме ты объявишь, что у тебя всё прошло, я тебе всё равно не поверю : это слишком серьёзно, чтобы кончиться так быстро; и я не буду удивлён, если и после полного выздоровления ты останешься несколько подавленным. Ведь точка по недостижимому идеалу настоящей жизни всегда сидит в нас и даёт о себе знать в любой момент нашего художественного существования.

И тогда утрачиваешь охоту всецело отдаваться искусству, беречь себя для него и чувствуешь себя извозчичьей клячей, которой рано или поздно придётся впрягаться в ту же самую телегу. А тебе хочется не этого - ты предпочёл бы резвиться на солнечном лугу, у реки, в обществе других, таких же свободных, как ты, лошадей, - да, резвиться и размножаться.

Не удивлюсь, если окажется, что именно в этом первопричина нашей сердечной надорванности. Мы больше не восстаём против установленного порядка вещей, хоть и не примирились с ним; мы просто чувствуем, что мы больны, что недуг наш никогда не пройдёт и что излечить его невозможно.

Не помню уж, кто назвал такое состояние качанием между смертью и бессмертием. Мы тащим телегу, и от этого есть польза людям, которых мы, увы, не знаем. И тем не менее, раз мы верим в новое искусство, в художников будущего, наше предчувствие не обманывает нас.

За несколько дней до смерти папаша Коро сказал : "Сегодня мне снились пейзажи с розовым небом". Но разве в пейзажах импрессионистов небо не стало розовым, более того - жёлтым и зелёным? Это доказывает, что бывает такое, приближение чего мы чувствуем и что действительно происходит.

И мы, которые, как мне кажется, вовсе не так уж близки к смерти, чувствуем, тем не менее, что наше дело - больше и долговечнее нас.
Мы не чувствуем, что умираем, но сознаём, что мы значим немного, что мы - всего лишь звено в непрерывной цепи художников; и мы платим за это дорогой ценой - ценой здоровья, молодости и свободы, которой пользуемся не в большей степени, чем извозчичья кляча, везущая весною людей за город.

Словом, желаю тебе, равно как и себе, одного - восстановить своё здоровье : оно нам ещё потребуется. "Надежда" Пюви де Шавана глубоко жизненна. У искусства есть будущее, и такое прекрасное, такое юное, такое подлинное, что, отдавая за него нашу молодость, мы лишь выигрываем и обретаем душевный покой.

То, что я написал, вероятно, глупо, но ничего не поделаешь - я так чувствую. Мне казалось, что ты, подобно мне, страдаешь, видя, как твоя юность уходит, словно дым. Но если она снова расцветает и возрождается в том, что мы творим, тогда ничего не потеряно; а ведь работоспособность и есть вторая молодость.