...Сын нотариуса из Фигераса в Каталонии, Сальвадор Дали приехал в Резиденцию (студенческий городок в Мадриде) через 3 года после меня. Он собирался посвятить себя изящным искусствам, и, сам не знаю почему, мы прозвали его "чехословацким художником".

Проходя однажды утром по коридору Резиденции и заметив, что дверь его комнаты открыта, я увидел : он заканчивал большой портрет, который мне очень понравился. Я тотчас рассказал о нём Лорке и другим :

- Чехословацкий художник заканчивает замечательный портрет.

Все отправились к нему, пришли в восторг от портрета, и Дали был принят в нашу группу. По правде говоря, вместе с Федерико (Лорка) он стал моим лучшим другом. Все трое мы почти не расставались, тем более что Федерико искренне восхищался Дали, но это оставляло того безразличным.

Это был высокий и застенчивый молодой человек с низким голосом. Свои длинные волосы он обрезал - они мешали ему. Он очень экстравагантно одевался - широкая шляпа, огромный бант, длиннополый, до колен, сюртук и гетры. По его виду можно было подумать, что он намерен шокировать своим видом, на самом деле ему просто нравилось так одеваться, хотя и приходилось выслушивать от людей на улице оскорбления.

Он тоже писал стихи, которые были опубликованы. Ещё совсем молодым, в 1926 или 1927 году, Дали принял участие в мадридской выставке наряду с другими художниками - Пейнадо и Виньесом. Когда в июне на сдачи устного экзамена в школе Изящных искусств его усадили напротив экзаменаторов, он внезапно вспылил :

- Никто здесь не имеет права судить меня, я ухожу.

И действительно ушёл. Его отец нарочно приехал из Каталонии в Мадрид, чтобы уладить конфликт. Тщетно. Дали был исключён.

Я не могу день за днём рассказывать, чем были эти годы для нашего формирования, о наших встречах, беседах, нашей работе, прогулках, наших пьянках, посещениях мадридских домов терпимости и долгих вечерах в Резиденции. Я был сражён джазом, собирался даже выступать, играя на банджо, купил граммофон и несколько американских пластинок. Мы слушали их с восторгом, попивая грог с ромом, который я сам готовил. Время от времени мы ставили спектакли, обычно "Дона Хуана Тенорио" Соррильи, которого, кажется, я и сейчас знаю наизусть. У меня сохранилась фотография, на которой я стою в костюме дона Хуана, с Лоркой, игравшим скульптора в 3-ем акте.

По моей инициативе мы стали проводить так называемые "весенние омовения", то есть выливали кувшин воды на голову 1-го попавшегося. Альберти, вероятно, вспомнил об этом, когда смотрел "Этот смутный объект желания", где Фернандо Рей обливает водой Карот Буке на вокзале.ения.

...Уже вскоре после приезда в Париж в мастерской художника Маноло Анхелеса Ортиса на улице Версенжеторикс я встретился с тогда уже знаменитым Пикассо, чьё творчество вызывало горячие споры. Внешне очень контактный и весёлый, он показался мне тогда человеком довольно холодным и эгоцентричным. Пикассо очень изменился во время гражданской войны, когда занял чёткую позицию в поддержку Республики. Мы стали с ним видеться довольно часто. Он подарил мне небольшую картину - женщина на пляже, - которую я потерял во время войны.

Рассказывали, что, когда перед 1-ой мировой войной была похищена "Джоконда", его друга Аполлинера вызвали в полицию. Приглашённый туда же Пикассо отрёкся от поэта, как апостол Пётр от Христа.

Позднее, в 1934 году каталонский керамист Артигас, близкий друг Пикассо, и какой-то торговец картинами отправились в Барселону повидать мать художника, пригласившую их пообедать. За столом она сообщила, что на чердаке в ящике полно рисунков, сделанных Пикассо в детстве и юности. Её просят показать их, они поднимаются на чердак, открывают ящик; торговец картинами тут же предлагает ей продать их, сделка заключена, и он увозит с собой 3 десятка рисунков.
Спустя некоторое время в Париже в одной из галерей на Сен-Жермен-де-Пре открылась выставка. Пикассо приглашён на вернисаж. Он обходит всю экспозицию, узнаёт свои работы, кажется растроганным. Но это не мешает ему после вернисажа заявить на торговца и керамиста в полицию. В одной из газет был помещён портрет последнего как крупного мошенника.

Не надо спрашивать моё мнение о живописи : у меня его нет. Эстетические взгляды играли незначительную роль в моей жизни, и я только улыбаюсь, когда критик пишет о моём "стиле". Я не принадлежу к тем, кто часами может простаивать в картинной галерее, рассуждая и жестикулируя по поводу экспозиции. Относительно Пикассо замечу, что я видел с какой лёгкостью он пишет, и это подчас отталкивало меня. Могу лишь сказать, что картина "Герника" мне не нравится, хотя я сам помогал вешать её на выставке. В ней мне не нравится всё : и вычурность формы выражения, и стремление политизировать любой ценой живопись. Такое же неприятие картины у Альберти и Хосе Бергамина, хотя я узнал об этом совсем недавно. Мы охотно бы все втроём взорвали "Гернику", но слишком стары, чтобы подкладывать бомбы.

... Несколько слов о Гале. Эту женщину я всегда избегал, и не собираюсь этого скрывать. Я впервые встретил её в Кадакесе в 1929 году по случаю Барселонской международной выставки. Она приехала с Полем Элюаром, за которым была замужем, и их дочкой Сесиль. С ними были Магритт с женой и хозяин одной бельгийской галереи Гоэманс.

Всё началось с моей оплошности.

Я жил у Дали в километре от Кадакеса, где остальные остановились в гостинице. Дали с большим волнением сказал мне : "Приехала божественная женщина". Вечером мы отправились выпить, после чего все решили проводить нас до дома Дали. По дороге, разговаривая о разных вещах, я сказал - Галя шла рядом со мной, - что в женщине у меня особое отвращение вызывают слишком широкие бёдра.
Назавтра мы отправились купаться - и я вижу, что бёдра у Гали именно такие, которые я терпеть не могу.

С этого дня Дали невозможно было узнать. Мы больше не понимали друг друга. Я даже отказался работать с ним над сценарием "Золотого века". Он говорил только о Гале, без конца повторяя её слова.

Элюар и бельгийцы уехали спустя несколько дней, оставив Галю и её дочь. Однажды вместе с женой рыбака Лидией мы отправились на пикник в скалы. Показав Дали на пейзаж, я сказал, что мне это напоминает картину Сорольи, довольно посредственного художника из Валенсии. Охваченный гневом, Дали закричал :

- Как можешь ты нести такой бред среди столь прекрасных скал?

Вмешалась, поддерживая его, Галя. Дело оборачивалось скверно.

В конце пикника, когда мы уже изрядно выпили, не помню по какому поводу, Галя снова вывела меня из себя. Я резко вскочил, схвати её, бросил на землю и стал душить.

Перепуганная Сесиль вместе с женой рыбака спрятались в скалах. Стоя на коленях, Дали умолял меня пощадить Галю. Несмотря на весь свой гнев, я не терял над собой контроля. Я знал, что не убью её. Я хотел лишь увидеть кончик её языка между зубами.

В конце концов я отпустил её. И она через 2 дня уехала.

Мне рассказывали позднее, что в Париже - где мы некоторое время жили в одной гостинице неподалёку от Монмартрского кладбища - Элюар не выходил на улицу без маленького с инкрустацией на рукоятке револьвера, так как Галя рассказала ему, что я хотел её убить.

Всё это я рассказываю лишь для того, чтобы признаться, что однажды в Мехико, спустя лет 50, в 80-летнем возрасте, я увидел Галю во сне. Я видел её со спины в театральной ложе. Тихо окликал. Она оборачивалась, подходила ко мне и любовно целовала в губы. Я всё ещё помню запах её духов и нежную кожу.

Cюрреализм был прежде всего своеобразным импульсом, зовом, который услышали в США, Германии, Испании, Югославии все те, кто уже пользовался инстинктивной и иррациональной формой выражения. Причём люди эти не были знакомы друг с другом. Поэмы, которые я напечатал в Испании, прежде чем услышал о сюрреализме, - свидетельство этого зова, который и привёл всех нас в Париж. Работая с Дали над "Андалусским псом", мы тоже пользовались своеобразным "автоматическим письмом". То есть, ещё не называя себя сюрреалистами, на деле мы ими уже были.

Что-то, как это бывает, носилось уже в воздухе. Мне хочется сразу сказать, что лично для меня встреча с группой имела важнейшее значение и определила всю мою дальнейшую жизнь.

Эта встреча состоялась в кафе "Сирано" на площади Бланш, где группа собиралась ежедневно. С Арагоном и Ман Реем я был уже знаком. Мне представили Макса Эрнста, Андре Бретона, Поля Элюара, Тристана Тцару, Рене Шара, Пьера Юника, Танги, Жана Арпа, Максима Александра, Магритта - всех, за исключением Бенжамена Пере, находившегося тогда в Бразилии. Они пожали мне руку, угостили вином и пообещали быть на премьере фильма, который им горячо хвалили Арагон и Ман Рей.

Премьера состоялась по платным билетам в "Стюдио дез юрсюлин" и собрала весь так называемый "цвет Парижа" - аристократов, писателей, известных художников (Пикассо, Ле Корбюзье, Кокто, Кристиан Берар, композитор Жорж Орик). Группа сюрреалистов явилась в полном составе.

Взволнованный до предела, я сидел за экраном и с помощью граммофона сопровождал действие фильма то аргентинским танго, то музыкой из "Тристана и Изольды". Я запасся камешками, чтобы запустить их в зал в случае провала. Незадолго до этого сюрреалисты освистали картину Жермены Дюлак "Раковины и священник" (по сценарию Антонена Арто), которая, кстати сказать, мне очень нравилась.

Я мог ожидать худшего.

Мои камушки не понадобились. В зале после просмотра раздались дружные аплодисменты, и я незаметно выбросил ненужные снаряды.
Моё вступление в группу сюрреалистов произошло весьма обыденно. Я был принят на одном из еженедельных собраний, они происходили в "Сирано" или, что случалось реже, на квартире Бретона, на улице Фонтен в доме 42.

Кафе "Сирано" на площади Пигаль было настоящим народным кафе, сюда захаживали потаскухи и жулики. Мы собирались там обычно между 5 и 6 вечера. Из напитков можно было выбрать перно, мандариновое кюрасао, пиво-пикон (с добавлением чуточки гренадина). Последний - любимы напиток художника Танги. Он выпивал один стакан, потом другой. Для 3-его ему приходилось зажимать нос двумя пальцами.

На наших собраниях мы читали и обсуждали статьи, говорили о журнале, о предстоящих выступлениях, о письме, которое следует написать, о демонстрации. Каждый предлагал какую-то идею, высказывал своё мнение. Если разговор касался какой-то конкретной, более конфиденциальной темы, собрание переносилось в мастерскую Бретона по соседству.

Когда я приходил на собрание в числе последних, я здоровался за руку только с теми, кто сидел рядом, и обычно жестом приветствовал Андре Бретона, который находился от меня далеко. Он даже спросил кого-то из группы : "Разве Бунюэль имеет что-то против меня?" Ему ответили, что я ничего не имею против него, что я просто ненавижу привычку французов по всякому случаю пожимать всем руку (позднее я отменил этот обычай на съёмке фильма "Это называется зарёй").

Как и другие члены группы, я бредил мыслью о революции. Не считавшие себя террористами, вооружёнными налётчиками, сюрреалисты боролись против общества, которое они ненавидели, используя в качестве главного оружия скандалы. Скандал казался им наилучшим средством привлечь внимание к социальному неравенству, эксплуатации человека человеком, пагубному влиянию религии, милитаризации и колониализму. Таким образом они пытались обнажить скрытые и пагубные пружины общества, с которым надо было покончить. Очень скоро, однако, некоторые из них изменили свои убеждения, обратившись к чистой политике, главным образом к движению, которое мы считали достойным называться революционным, - к движению коммунистическому. Вот откуда бесконечные споры, расколы, столкновения между сюрреалистами. Истинная цель сюрреализма заключалась не в том, чтобы сформировать новое направление в литературе, живописи и даже философии, а в том, чтобы взорвать общество, изменить жизнь.

Большинство этих революционеров - кстати, как и "сеньоритос", с которыми я встречался в Мадриде, - принадлежало к состоятельным семьям. Буржуа бунтовали против буржуазии. В том числе и я. У меня к этому добавляется некий инстинкт отрицания, разрушения, который я всегда ощущал в себе в большей степени, чем стремление к созиданию. Скажем, мысль поджечь музей представлялась мне более привлекательной, чем открытие культурного центра или больницы.

На собраниях в "Сирано" больше всего меня увлекало значение морального аспекта в наших дискуссиях. Впервые в жизни я имел дело с выстроенной и прочной моралью, в которой не видел недостатков. Естественно, что эта агрессивная и прозорливая мораль сюрреалистов часто вступала в противоречие с обычной моралью, казавшейся нам отвратительной. Мы огульно отвергали все устоявшиеся ценности. Наша мораль опиралась на другие критерии, она воспевала страсти, мистификации, оскорбления, чёрный юмор. Но в пределах новой области действий, границы которой с каждым днём всё более размывались, наши поступки, рефлексы, убеждения казались нам совершенно оправданными. Не вызывали и тени сомнения. Всё было увязано. Наша мораль становилась более требовательной, опасной, но также и более твёрдой и органичной, более логичной, чем всякая другая мораль.

Добавлю - как заметил однажды Дали, - что сюрреалисты были красивыми людьми. Прекрасная и благородная внешность Андре Бретона бросалась в глаза, как и более утончённая красота Арагона. Элюар, Кревель, Дали и Макс Эрнст с его удивительным птичьим лицом и ясными глазами, Пьер Юник и другие - всё это были горячие и гордые, незабываемые люди.

После "триумфальной премьеры" фильм "Андалусский пёс" был куплен владельцем "Стюдио 28" Моклером... В полицию явилось 40 или 50 доносчиков, утверждавших : "Надо запретить этот неприличный и жестокий фильм". Это было началом многолетних оскорблений и угроз, которые преследовали меня до самой старости.

Во время просмотра произошли 2 выкидыша. Но фильм не был запрещён.

По предложению Ориоля и Жака Брюниюса я согласился отдать сценарий в журнал "Ревю дю синема", который издавал Галлимар. Я сам не знал, что делаю.

Тем временем бельгийский журнал "Варьете" решил посвятить отдельный номер движению сюрреалистов. Элюар предложил мне напечатать в нём сценарий. Я ответил, что, к сожалению, уж передал его в "Ревю дю синема". Это стало причиной инцидента, породившего во мне очень острую проблему долга (сама же эта история позволяет более конкретно осветить умонастроения и принципы, которым следовали сюрреалисты).

Спустя несколько после разговора с Элюаром Бретон спросил меня :

- Не можете ли вы, Бунюэль, прийти ко мне вечером на маленькое собрание?

Ничего не подозревая, я согласился и оказался перед всей группой. Это был настоящий суд. Арагон выступил в роли прокурора, в резких выражениях обвинив меня в том, что я отдал свой сценарий буржуазному журналу. К тому же коммерческий успех "Андалусского пса" начинал кое-кому казаться подозрительным. Каким образом столь провокационный фильм мог собирать полные залы? Чем я могу это объяснить?

Я с трудом защищался. Бретон даже спросил меня :

- Вы с полицией или с нами?

Я находился перед драматическим выбором, хотя слишком серьёзный характер предъявленных мне тогда обвинений может вызвать сегодня только улыбку. Впервые в жизни я переживал столь острый конфликт. Вернувшись домой и не будучи в состоянии уснуть, я повторял : да, я свободен в своих поступках. Эти люди не имеют никаких прав на меня. Я могу бросить им в лицо свой сценарий и уйти, я не обязан им подчиняться. За кого они меня принимают?

Но одновременно я слышал и другой голос : они правы, ты должен это признать. Ты считаешь свою совесть единственным судьёй, ты ошибаешься. Ты любишь этих людей, ты им доверяешь. Они приняли тебя в свой круг как равного. Ты отнюдь не свободен. Твоя свобода - всего лишь призрак, разгуливающий по свету в одежде из тумана. Ты хочешь его схватить, а он ускользает. И у тебя на руках остаются только следы влаги.

Этот внутренний конфликт мучил меня ещё долго. Я и сегодня о нём думаю и, когда мне задают вопрос, что такое сюрреализм, неизменно отвечаю : поэтическое, революционное и моральное движение.

В конце концов я спросил у своих новых друзей, что же мне делать. Заставить Галлимара не печатать сценарий, ответили мне. Но как встретиться с Галлимаром? Как говорить с ним? Я даже не знал его адреса. "С вами пойдёт Элюар", - сказал Бретон.

И вот мы с ним у Галлимара. Я говорю, что изменил своё решение, что не хочу публиковать сценарий в "Ревю дю синема". Мне отвечают, что об этом не может быть и речи, что я дал слово. Директор типографии сообщает, что текст уже набран.

Возвращаемся и докладываем группе. Принимается новое решение : я должен взять молоток, вернуться к Галлимару и разбить набор.

В сопровождении Элюара снова отправляюсь к Галлимару, спрятав под полой плаща огромный молоток. На этот раз действительно ничего нельзя сделать : журнал вышел. Мне показываю 1-ые экземпляры.

В результате принимается последнее решение : журнал "Варьете" тоже опубликует сценарий "Андалусского пса" (что и было сделано), а я отправлю в 16 парижских газет письмо с выражением "живейшего возмущения", утверждая, что стал жертвой гнусной буржуазной махинации. 7 или 8 газет опубликовали моё письмо.

Более того, для "Варьете" и "Революсьон сюрреалист" я написал предисловие, в котором утверждал, что фильм, с моей точки зрения, был публичным призывом к убийству.

Незадолго до этого я предложил сжечь негатив фильма на площади Тертр, на Монмартре. Если бы с этим согласились, клянусь, я бы так и поступил. Я бы это сделал и сегодня. Представляю, как на костре в моём садике горят негативы и копии всех моих картин. Мне это было бы совершенно безразлично.
Но моё предложение отвергли.

...Я часто рассказывал о Дали членам группы, показывал фотографии его картин (в том числе мой собственный портрет), но те проявляли большую сдержанность. Впрочем, сюрреалисты решительно изменили своё к нему отношение, когда сами увидели полотна, привезённые Дали из Испании. Его тотчас приняли в группу, и он участвовал в её собраниях. Поначалу отношения Дали с Бретоном, восхищавшимся его "параноико-критическим методом", были прекрасными. Но под влиянием Гали Сальвадор Дали сильно изменился, став жадным до долларов, и был исключён из движения. Это случилось через 4 или 5 лет.

Внутри движения существовали небольшие группки, определявшиеся личными симпатиями. Так, самыми близкими друзьями Дали были Кревель и Элюар. Лично я считал себя ближе к Арагону, Жоржу Садулю, Максу Эрнсту и Пьеру Юнику.

Был как раз канун рождества 1929 года.

Я приехал в Фигерас из Парижа через Сарагосу (где всегда останавливался, чтобы повидать семью). Подходя к дому Дали, я услышал отголоски шумной ссоры. Контора нотариуса - отца Дали - находилась на 1-ом этаже дома. Вся семья (отец, тётка и сестра Анна-Мария) жила на 2-ом. Резко открыв дверь, отец Дали в ярости выталкивал своего сына, называя его мерзавцем. Дали пытался оправдаться. Я подхожу, и отец, указывая на сына, говорит, что не желает больше видеть такую свинью в своём доме. Причиной (которую можно понять) гнева отца Дали был следующий факт : на выставке в Барселоне в углу своей картины Сальвадор нацарапал неразборчивым почерком : "Мне доставляет удовольствие плевать на портрет своей матери".

Изгнанный из Фигераса, Дали просит меня сопровождать его в Кадакес. Тут мы в течение 2 или 3 дней писали сценарий. Но удовольствие, которое мы испытывали, работая над "Андалусским псом", исчезло. Мы не находили общего языка. Возможно, это было влияние Гали? Каждый из нас отвергал предложение другого, Поняв, что работа не пойдёт, мы дружески расстались, и я написал сценарий сам в Йересе, имении Мари-Лор и Шарля де Ноайль. Весь день я был предоставлен сам себе. А вечером читал им написанное. Они ни разу не высказали возражений, находя всё - я лишь слегка преувеличиваю - "изумительным, прелестным".

В конце концов фильм стал часовым, более длинным, чем "Андалусский пёс". Дали прислал мне в письме свои предложения, одно из которых вошло в фильм : по саду идёт человек с камнем на голове. Он проходит около статуи, у которой на голове тоже лежит камень. Позднее, увидев фильм на экране, Дали сказал, что он ему понравился, и нашёл его "похожим на американский".

Среди подвигов сюрреалистов есть один, который мне кажется самым великолепным. Мы обязаны им Жоржу Садулю и Жану Копенну.

Однажды, в 1930 году, Жорж Садуль и Жан Копенн где-то в провинции, бездельничая, читают в кафе газеты. Им попадается на глаза заметка о результатах конкурса в военную академию Сен-Сир. Первым по конкурсу прошёл некий майор по фамилии Келлер.

Мне нравилось в этой истории именно то, что Садуль и Копенн бездельничают. Они одни в провинции, немного скучают. И тут им приходит в голову блестящая идея :

- А что, если написать письмо этому кретину?

Сказано - сделано. Потребовав у официанта бумагу и перо с чернилами, они написали одно из самых прекрасных оскорбительных писем в истории сюрреализма. Подписавшись, они тотчас же отправили его майору в Сен-Сир. В нём были такие незабываемые фразы : "Мы плюём на трёхцветное знамя... Вместе с вашими подчинёнными мы вывесим на солнце кишки всех офицеров французской армии... Если нас заставят воевать, мы будем охотно служить под славной остроконечной немецкой каской..." И т.д.

Получив письмо, Келлер передал его начальнику Сен-Сира. Тот в свою очередь переслал генералу Гуро. Одновременно оно было опубликовано в "Сюрреализме на службе Революции".

Письмо наделало много шума. Садуль пришёл сказать, что должен бежать из Франции. Я рассказал об этом де Ноайлям, которые дали ему 4000 франков. Жан Копенн был арестован. Отец Садуля и отец Капенна пошли извиняться в генштаб. Тщетно. Сен-Сор требовал публичных извинений. Садуль уехал из Франции, а Жан Копенн, говорят, умолял простить его, стоя на коленях перед учащимися военной академии. Не знаю, насколько это правда.

Вспоминая эту историю, я не могу забыть, с какой обезоруживающей печалью Андре Бретон в 1955 году сказал мне, что такой скандал ныне просто невозможен.

К сюрреализму примыкали многие писатели и художники. Некоторые увлекались движением, сближались с ним, потом отходили, возвращались, снова уходили. Другие продолжали свои искания в одиночку. На Монпарнасе я часто встречал Фернана Леже. Андре Массон почти никогда не принимал участия в наших сборищах, но поддерживал дружеские отношения с группой. Истинными художниками-сюрреалистами были : Дали, Танги, Арп, Миро, Магритт и Макс Эрнст. Последний, мой близкий друг, принадлежал когда-то к группе дадаистов. Воззвание сюрреалистов застало его в Германии, а Ман Рея - в США.

Прекрасный, как орёл, Макс Эрнст похитил сестру сценариста Жана Оранца Мари-Берту, сыгравшую маленькую роль в "Золотом веке" в сцене на приёме, и женился на ней. Однажды - уж не помню, до или после свадьбы - он проводил лето в той же деревне, что и Анхелес Ортис, не знавший счёта своим победам над женскими сердцами. И надо же было случиться, что оба влюбились в одну женщину, - победа досталась Ортису.

Как-то ко мне на улицу Паскаля постучались Бретон и Элюар, сказав, что пришли по просьбе Макса Эрнста, оставшегося ждать за углом дома. Макс обвинял меня в том, что я якобы своими интригами помог Ортису одержать победу. Брето и Элюар от его имени требовали объяснений. Я ответил, что не имею никакого отношения к этой истории, что никогда не был советчиком Ортиса в любовных делах. Они удалились.

Андре Дерен не был связан с сюрреалистами. Он был намного старше меня (лет на 30-35) и часто вспоминал Парижскую коммуну. Он 1-ым рассказал мне о расстрелянных вот время зверских репрессий версальцев коммунарах ха то, что у них оказались мозолистые руки - знак принадлежности к рабочему классу.

...Меня часто спрашивают, что стало с сюрреализмом. Я просто не знаю, что сказать. Иногда я отвечаю, что сюрреализм победил в мелочах и потерпел поражение в главном. Андре Бретон, Арагон, Элюар стали одними из лучших французских писателей XX века, их книги на видном месте во всех библиотеках. Макс Эрнст, Магритт, Дали принадлежат к числу самых признанных художников, их полотна бесценны и представлены во всех музеях. Таковы художественные и культурные достижения сюрреализма. Но именно они-то имели наименьшее значение для большинства из нас. Сюрреалисты мало заботились чтобы войти в историю литературы и живописи. Они в 1-ую очередь стремились, и это было важнейшим и неосуществимым их желанием, переделать мир и изменить жизнь. Но именно в этом, главном вопросе мы явно потерпели поражение.

Разумеется, иначе и быть не могло. Мы лишь сегодня можем должным образом оценить, какое ничтожное место занимал сюрреализм по сравнению с необозримыми и постоянно обновлявшимися силами исторической действительности. Раздираемые несбыточными мечтами, мы были лишь маленькой группой дерзких интеллигентов, которые любили поболтать, сидя в кафе, и издавали свой журнал. Группой идеалистов, быстро терявшей своё единство, едва речь заходила о том, чтобы принять непосредственное участие в событиях.

Тем не менее на всю жизнь у меня остался от моего краткого пребывания - продолжавшегося не многим более 3 лет - в рядах сюрреалистов совершенно определённый след. Осталось стремление свободно проникать в глубины человеческого сознания, обращаться к иррациональному, тёмному, импульсивному, таящемуся где-то в глубине нашего "я". Это стремление впервые было выражено тогда с такой силой, мужеством, редкой дерзостью, при всей склонности к игре и несомненной последовательности, в борьбе против всего, что нам казалось пагубным. От этого я никогда не отрекусь.

Добавлю, что большая часть предвидений сюрреалистов оказалась верной. Приведу только один пример - труд, слово неприкосновенное, святая святых буржуазного общества. Сюрреалисты первыми стали постоянно разоблачать его суть, обнажая обман и утверждая, что наёмный труд постыден. Отклик на это можно найти в "Тристане", когда дон Лопе говорит молодому немому :

- Бедные рабочие! Рогоносцы - вот кто они такие, да ещё и побитые врагом! Труд - это проклятие, Сатурно. Долой труд, который нужен, чтобы зарабатывать на жизнь! Этот труд не украшает нас, как они говорят, он лишь обогащает тех, кто нас эксплуатирует. Зато труд, которым занимаешься с удовольствием, по призванию, облагораживает человека. Пусть меня повесят, я не стану работать. Ты видишь, я живу, живу плохо, но живу, не работая.

Некоторые элементы этого диалога можно было бы найти в произведении Гальдоса, но они имели иной смысл. Автор осуждал своего героя за то, что тот не работает. Он видел в этом порочность.

Сюрреалисты 1-ми почувствовали, что труд по принуждению утратил свой смысл. Сегодня, 50 лет спустя, повсюду говорят о деградации этой считавшейся вечной ценности. Все задаются вопросом, неужели человек родился, чтобы только работать? Начинают подумывать о цивилизации бездельников. Во Франции даже есть министр по делам Свободного времени.

Сюрреализм помог мне открыть для себя наличие жёсткого конфликта между принципами любой расхожей морали и личной моралью, рождённой моим инстинктом и активным опытом. До вступления в группу я никогда не думал, что такой конфликт может поразить меня. Я считаю его неизбежным в жизни любого человека.

Словом, с той поры - помимо художественных открытий, утончённости вкусов и мыслей - у меня сохранились ясные и непреложные моральные требования, которым я, несмотря на все бури и ветры, остался верен. Быть верным определённой морали не так-то просто. Вы всё время сталкиваетесь с эгоизмом, тщеславием, порочностью, слабостью, забвением. Подчас мне случалось поддаваться некоторым искушениям, и я отступал от своих правил - но обычно ради вещей, которые считаю малозначительными. В общем, моё общение с сюрреалистами помогло мне выстоять. А это, вероятно, и есть самое главное.

...Я участвовал в деятельности сюрреалистов до 1932 года. Арагон, Пьер Юник, Жорж Садуль и Максим Александр ушли из группы ещё раньше, вступив в компартию. Элюар и Тцара последовали их примеру позднее.

Будучи очень близок к компартии и работая в киносекции Ассоциации революционных писателей и артистов (АРПА), я никогда не вступал в её ряды. Я не любил долгих политических заседаний в АРПАБ на которые иногда ходил вместе с Эрнандо Виньесом. Нетерпеливый по натуре, я не мог вынести всей повестки дня, бесконечных споров.

В это я очень походил на Бретона. Как и все сюрреалисты, он тоже был близок к компартии, которая в наших глазах несла в себе революционное начало. Но на 1-ом же собрании, куда он пришёл, его попросили составить подробный доклад о состоянии итальянской угольной промышленности. Весьма разочарованный, он говорил : "Я готов писать о том, что знаю, а не об угольной промышленности.

Я стал отдаляться от сюрреалистов из-за их политических распрей и некоторого снобизма. В 1-ый раз я был очень удивлён, увидев в витрине книжного магазина на бульваре Распай отличные рекламные фотографии Бретона и Элюара (в связи с публикацией "Непорочного зачатия", кажется). Я сказал им об этом. Они ответили, что имеют полное право рекламировать свои произведения.

Мне не понравился новый журнал "Минотавр", по своей сути светский и буржуазный. Постепенно я перестал ходить на собрания и покинул группу так же просто, как и вступил в неё. Но сохранил добрые отношения со своими бывшими друзьями. Я был очень далёк от их ссор, расколов, обвинений в умышленном поведении. Сегодня в живых остались редкие представители той эпохи - Арагон, Дали, Андре Массон, Тирион, Хуан Миро и я. Но я с нежностью вспоминаю и о тех, кто умер.

Дали

Дали, уже знаменитый, тоже находился в Нью-Йорке.

Наш пути разошлись много лет назад. В феврале 1934 года, на другой день после волнений в Париже, я отправился повидать его. Взволнованный увиденным, я застал Дали - уже женатого на Гале - за лепкой женщины в невероятно широкими бёдрами, сидящей на корточках. В ответ на выраженную мной тревогу последовало безразличное молчание.

Позднее, во время гражданской войны в Испании, он много раз высказывал свои симпатии фашистам. Дали предложил фаланге создать довольно экстравагантный мемориальный памятник. Речь шла о том, чтобы собрать воедино кости всех погибших на войне. Он предлагал поставить на каждом километре по пути из Мадрида в Эскориал цоколи с настоящими скелетами на них. По мере продвижения к Эскориалу скелеты становились бы всё крупнее. 1-ый, по выезде из Мадрида, был бы размером в несколько сантиметров, последний - в Эскориале - достигал бы 3-4 метров.

Легко понять, что этот проект отвергли.

В своей тогда только что вышедшей книге "Тайная жизнь Сальвадора Дали" он писал обо мне как об атеисте. В некотором роде это обвинение оказалось более серьёзным, чем обвинение в коммунистических взглядах.

Некий господин Прендергаст, представлявший в Вашингтоне интересы католических кругов, используя своё влияние на правительство, стал добиваться моего увольнения из музея. Лично мне об этом ничего не было известно. Поначалу друзьям удалось замять скандал.

Однажды прихожу я в свой кабинет и вижу двух своих секретарш в слезах. Они показывают мне статью в "Моушн Пикчер геральд", в которой говорится, что странной личности по имени Бунюэль, автору скандального фильма "Золотой век", поручена ответственная должность в Музее современного искусства.

Я пожал плечами, меня уже не раз подвергали оскорблениям, мне было плевать на это, но секретарши говорят : "Нет, это очень серьёзно". Я иду в проекционный зал, и механик, который уже прочёл статью, встречает меня словами : "Bad boy!" - скверный парень.

Отправляюсь к Айрис Бэрри. Нахожу её тоже в слезах, как будто меня приговорили к казни на электрическом стуле. Она рассказывает, что вот уже год, вслед за появлением книги Дали, под влиянием Прендергаста госдепартамент оказывает давление на дирекцию музея, требуя моего увольнения. Теперь, после публикации статьи, о скандале узнают все.

Это был тот самый день, когда американцы высадились в Африке. Айрис звонит директору музея мистеру Бэру, который советует мне не сдаваться.

Но я предпочитаю подать в отставку и снова оказываюсь на улице. Опять наступили чёрные дни. В тот период меня так мучил ишиас, что подчас приходилось передвигаться на костылях. Благодаря Владимиру Познеру меня взяли диктором испанских вариантов документальных картин об американской армии, пехоте, артиллерии и т.д. Эти фильмы затем показывались во всех странах Латинской Америки. Мне было 43 года. После моей отставки я назначил Дали встречу в баре "Черри Незерленд". Он приходит очень точно и заказывает шампанское. В ярости, готовый его побить, говорю ему, что он мерзавец, что по его вине я оказался на улице. Он отвечает мне словами, которых я никогда не забуду :

- Послушай, я написал книгу, чтобы возвести себя на пьедестал, а не тебя.

Я оставил оплеуху в кармане. Выпив несколько бутылок шампанского, вспомнив былое, мы расстались почти друзьями. Но разрыв был глубоким. Я встретился с ним потом только 1 раз.

Пикассо был художником, и только художником. Дали претендовал на большее. Даже если иные черты его личности вызывают отвращение - скажем, мания саморекламы, выставление себя напоказ, манерность и оригинальничание, которые для меня давно утратили своё значение, как и слова "Любите ли вы друг друга?", - это настоящий гений, писатель, рассказчик, мыслитель. Ни на кого не похожий. Долгие годы мы были близкими друзьями, и наше сотрудничество в период "Андалусского пса" оставило прекрасные воспоминания о полной гармонии вкусов. Но никому не известно, что это самый непрактичный человек в мире. Его же считают опытным дельцом, умеющим оперировать деньгами. На самом деле, до встречи с Галей, он ничего не смыслил в деньгах, и моя жена, Жанна, должна была покупать ему билеты на поезд. Однажды в Мадриде, где мы были вместе с Лоркой, Федерико просит его перейти улицу Алькала и купить билеты в "Аполло", где шла оперетка. Дали уходит, отсутствует полчаса и возвращается без билетов, говоря : "Ничего не понимаю. Не знаю, как это делается".

В Париже тётка брала его за руку и переводила через бульвар. Расплачиваясь, он забывал о сдаче, и т.п. Под влиянием Гали, буквально загипнотизировавшей его, он перешёл от одной крайности к другой и начал делать деньги, вернее, золото, оно было его божеством всю 2-ую половину жизни. Но я убеждён, что и сегодня он лишён всякой практической сметки.

Однажды на Монмартре я пришёл к нему в отель и застал в бинтах, обнажённым до пояса. Решив, что по нему ползёт клоп - или ещё какое-то насекомое - на самом деле это был просто прыщик, - он разрезал себе спину бритвой и потерял много крови. Хозяин отеля вызвал врача. И всё из-за воображаемого клопа.

Он рассказывал много всяких небылиц, но одновременно был не способен лгать. Когда, например, исключительно для того, чтобы шокировать американцев, он писал, будто вид динозавра в каком-то палеонтологическом музее так возбудил его, что он тут же набросился на Галю, это была заведомая ложь. Но Дали настолько самовлюблён, что чувствует себя заворожённым своими же выдумками.

Практически он никогда не интересовался женщинами. Как человек, склонный к воображению, с некоторыми садистскими тенденциями, он даже в молодости не был женолюбом и насмехался над друзьями, увлекавшимися женщинами. Невинности его лишила Галя. После чего он написал мне на 6 страницах великолепное письмо с описанием радостей плотской любви.

Галя - единственная женщина, которую он действительно любил. Ему случалось обольщать и других женщин, в особенности американок-миллиардерш. Но при этом он только раздевал их, варил крутые яйца, клал им на плечи и, не говоря больше ни слова, отправлял домой.

Когда он в 1-ый раз приехал в Нью-Йорк в начале 30-х годов - эту поездку организовал его торговец картинами, - Дали был представлен миллиардерам, которые ему очень нравились, и приглашён на костюмированный бал. В тот момент вся Америка переживала трагедию из-за похищения ребёнка знаменитого лётчика Линдберга. На этот бал Галя явилась в одежде ребёнка, со следами кровоподтёков на лице, шее, плечах. Представляя её, Дали говорил :

- Она нарядилась в одежду убитого ребёнка Линдберга.

Его не поняли. Он позволил себе насмехаться над чем-то почти священным, над историей, прикосновение к которой было недопустимо ни под каким предлогом. Продавец картин сделал ему выговор, Дали повернул на 180 градусов и стал рассказывать журналистам на псевдопсихоаналитическом жаргоне, что Галя действовала под влиянием комплекса "X" и что идёт о фрейдистском травести.

По возвращении в Париж его вызвали в группу. Он совершил большую ошибку, публично отрекаясь от сюрреалистического акта. Меня не было на том собрании, и Бретон потом рассказывал, что Дали на коленях, в слезах, заламывая руки клялся всеми святыми, что газетчики наврали и что он всегда утверждал, что Галя изображала убитого ребёнка Линдберга.

Когда много позднее, в 60-е годы, он снова жил к нему однажды пришли 3 мексиканца, которые готовили фильм. Карлос Фуэнтес написал сценарий, Хуан Ибаньес был режиссёром. С ними был директор картины Америго.

Они просили у Дали только одного : разрешить снять его входящим в бар Сан-Режис и направляющемуся к своему любимому столику с маленькой пантерой (или леопардом) на золотом поводке.

Дали встретился с ними в баре и переправил к Гале, которая, мол, "занимается такими вещами".

Галя приняла гостей, усадила их и спросила :

- Что вам угодно?

Они объяснили. Выслушав, Галя резко спросила :

- Любите ли вы бифштекс? Вкусный, толстый и мягкий?

Несколько сбитые с толку и думая, что их приглашают обедать, все трое ответили утвердительно.

Тогда Галя продолжала :

- Так вот, Дали тоже любит бифштексы. А вам известно, сколько они стоят?

Те не знали, что говорить.

Тогда она заломила токую сумму - 10000 долларов, что гости удалились не солоно хлебавши.

Как и Лорка, Дали страшно боялся физической боли и смерти. Он написал однажды, что ничто так не действует на него, как зрелище вагона 3-го класса, набитого трупами рабочих, попавших в катастрофу.

Настоящую смерть он впервые увидел, когда один его знакомый, своего рода законодатель моды, князь Мдивани, приглашённый художником Сертом в Каталонию, погиб в автомобильной катастрофе. В тот день сам Серт и его гости находились в море на яхте. Дали остался в Паламосе, чтобы поработать. Ему 1-ому и сообщили о гибели Мдивани. Он отправился на место происшествия и заявил, что глубоко взволнован. Гибель князя была для него настоящей смертью. Ничего похожего на вагон, наполненный трупами рабочих. Мы не виделись лет 35. Однажды в Мадриде, в 1966 году, во время работы с Каррьером над сценарием "Дневной красавицы", я вдруг получаю из Кадакеса на французском языке (верх снобизма) напыщенную телеграмму, в которой он просит немедленно приехать, чтобы написать вместе с ним продолжение "Андалусского пса". Он подчёркивает : "У меня есть идеи, ты заплачешь от радости" - и добавляет, что готов сам приехать в Мадрид, если я не могу присоединиться к нему в Кадакесе.

Я ответил ему испанской поговоркой : "Струя воды, сбежав по кольцу мельницы, уже не вращает его".

Ещё позднее он прислал поздравительную телеграмму, когда я получил в Венеции "Золотого льва" за фильм "Дневная красавица". Он предлагал мне сотрудничать в журнале "Носороги", который собирался выпускать. Я ничего ему не ответил.

В 1979 году во время большой выставки работ Дали в Париже в музее Бобур я отдал для экспозиции свой портрет, выполненный им, когда мы были ещё студентами в Мадриде, - очень тщательно написанный портрет, техникой соединения множества квадратиков. Он в точности измерил мой нос, рот, добавив по моей просьбе немного длинных и лёгких дымков, которые я так любил на картинах Мантеньи.
Мы собирались встретиться на этой выставке, но, так как это должно было произойти на официальном банкете с фотографами и рекламой, я отказался и не пошёл.

Думая о нём, я не могу простить ему, несмотря на воспоминания молодости и моё сегодняшнее восхищение некоторыми его произведениями, его эгоцентризм и выставление себя напоказ, циничную поддержку франкистов и в особенности откровенное пренебрежение чувством дружбы.

Несколько лет назад в одном интервью я сказал, что хотел бы перед смертью выпить с ним по бокалу шампанского. Он прочёл это и ответил : "Я тоже. Но я больше не пью".